Путь Абая. Книга вторая - Мухтар Омарханович Ауэзов

- Голубчик мой, ты же понимаешь, что если Абай решился на такое серьезное дело, то нельзя из этого делать тайну. Надо говорить открыто! Посему и незачем посылать ко мне постороннего человека, а потрудись-ка ты привести его самого сюда, втроем и поговорим!

Когда вошел Абай, Улжан не нашла нужным особенно долго готовиться к разговору, приступила к нему сразу. Пристально глядя на сына своими большими, красивыми, умными глазами, она заговорила спокойно, властно, и слова ее были жестки:

- Абайжан, сынок, я знаю о твоих намерениях. И кто же этот человек, захвативший все твои чувства? Мне Жиренше все рассказал. Оказывается, ты хочешь услышать мой совет. Наверное, тебе хотелось бы знать, прилично ли то, что ты задумал? Скажу, что нет. Я буду краткой. Нет! Ты с малых лет был свидетелем всему тому, о чем я сейчас буду говорить. Так вот, я была одной из многих жен, а ты был одним из многих детей, рожденных разными бабами. Хорошо ли было мне? Легко ли было тебе? Я тысячу раз думала о том, что не дай Бог и тебе пойти по такой дороге, по которой прошли мы, старшие. Пойдешь по ней - и горько пожалеешь! Вначале покажется тебе все интересным, вполне приличным, словно так и надо, - но в конце все станет ядовитой отравой. Сынок мой, родненький! Тебя ожидает печаль. Вот и все, что я хотела сказать тебе. И помни, что все радости и все страдания, что испытаешь ты, -это будут твои радости, твои страдания. Ты будешь один за них в ответе. Ни я, ни Жиренше не при чем - мы останемся в стороне. Я говорю тебе о том, что сама пережила в своей судьбе. А тебе самому решать! Сам думай, сам делай выводы.

Абай не сказал ни слова. Со смутной душой он ушел из материнского дома. Это был первый случай в его жизни, когда он не нашел понимания у своей любимой матери. Конечно, он мог бы ей многое, очень многое сказать. Но сейчас был тот случай, когда нужно было не понимать его мысли и поступки, а постигнуть его чувства. Не разумом понять, но сердцем. И этого не могло произойти при столь холодном, принужденном разговоре.

Раскрыть перед нею, что таится в его сердце, было бы немилосердно по отношению к матери. Ибо спутанный клубок его несчастливой жизни с Дильдой сотворился по непреклонной и, в сущности, недоброй воле его родителей. Не пожалев хрупкой молодости, не пытаясь даже узнать о его любви к Тогжан, они оторвали Абая от нее и попросту грубо свели с Дильдой. Но теперь должно ли ему в том упрекать свою любящую мать? Которая свято верит в то, что «всю себя без остатка отдала заботам о детях», которая никогда не мучилась совестью, что «в чем-то провинилась перед детьми». Нет, она не знает никакой вины перед ними - до конца исполнила свой материнский долг. И Абаю ничего не оставалось, как молча отойти от нее.

Но дело не остановилось на этом. Жиренше вновь отправился в Мамай. На этот раз он отсутствовал две недели. Вернулся, проведя благополучно все переговоры, успешно решив все возложенные на него дела. Самое главное - ему удалось отбить в сторону притязания жениха-аменгера, пообещав ему солидное отступное. И другие противоречия и возникшие задачки были решены великомудрым Жиренше вполне успешно. Абай должен был передать Бекею и тому жениху-мамаю значительное поголовье крупного и мелкого скота.

В огромном хозяйстве владетельного Кунанбая, по его отъезду, распорядителем стад Большого очага Улжан являлся Оспан. Он никогда ничего не жалел для любимого брата Абая. Тотчас с легким сердцем пересчитал и передал скот, все до единой головы, родственникам Айгерим - в уплату калыма за нее, а также и за отступное жениху-мамаю. И вскоре, во главе с Жиренше, родные и близкие - Жакип, Оспан, Габитхан и другие отправились в аул Бекея, где были с почетом приняты как сваты. Абай поехал с ними - с тем, чтобы, согласно тому же вековечному обычаю, соединившему его с первой женой, исполнить свой новый долг жениха и привезти в дом вторую жену - Айгерим.

ДЖАЙЛАУ

1

Привольно раскинулся Большой аул на зеленой долине, белые просторные юрты поставлены в значительном отдалении от серых и черных юрт средины становья - на противоположной стороне от овечьих загонов и скотных дворов с их запахами, мухами, блеянием и ревом скота.

На рабочей окраине, состоящей из убогих черных юрт, из неприглядных балаганов, накрытых рваной, латаной-перелатаной старой кошмой, из жалких шалашей, на которые пошло самое разное случайное хламье, и из убогих землянок, - на этой стороне аула, рядом со скотом, обитали те, что работали с ним, - так называемые «соседи», жатаки. Из этих бедных жилищ и выходили на работу одинокие старики - скотники и чабаны, пастухи верблюдов, табунщики, доярки и дояры, наемные конюхи и подростки-пастушата, дети жатаков.

В этот полуденный час весь не занятый работой люд, живущий на этой стороне аула, джигиты на обеде, пожилые женщины, хлопочущие у очагов, подростки, дряхлые старухи, трепавшие шерсть и сучившие пряжу веретеном, - все как один прислушивались к тому, что доносилось к ним от белых юрт. Там пел высокий красивый мужской голос, звучала чудесная возвышенная песня, парившая в небе голубом над полуденным аулом. Она брала за душу каждого, кто слышал ее, и звала за собой, словно обещая великое утешение и непременное счастье. И каждому хотелось немедленно все оставить и оказаться там, возле этой песни.

Какая-то древняя старушка, согнутая пополам под тяжестью внука, которого несла на спине, одиноко спешила мимо юрт серых в сторону белых. Малолетний внучок, ничего еще не смысливший в музыке, задремал на бабкиной спине и начал сползать в сторону, тогда старушка остановилась и стала его поправлять на себе. Затем стянула с ушей виток головного платка-кимешек и, высоко подняв голову, стала вслушиваться, пытаясь пробиться к песне сквозь свою глухоту. Прищуренные узкие глаза ее слезились, они казались виноватыми, словно она была смущена перед солнцем за свою старость и дряхлость, за свои глубокие бесчисленные морщины, беспощадно избороздившие все ее лицо.

Ей в эти дни приходилось слышать голос этого певца, хотя бы издали, как и многим из