Путь Абая. Книга вторая - Мухтар Омарханович Ауэзов
- Поет! День и ночь поет! Все лето гостит в ауле, а хоть бы раз увидел я этого сэре в лицо! Но как тут увидишь? Пятьдесят кобылиц на мне, и каждую раз по десять на дню доить надо! Привязан я возле них, как эти жеребята! И дни мои проходят под брюхом кобыл вместе с их жеребятами! Уже мочи нет, как надоели все со своими приказами! Только и твердят: «Смотри, чтобы очаг Улжан не оставался без кумыса! Чтобы в доме Ай-гыз всегда была наполнена саба! Гляди, чтобы в гостевой юрте всегда были две полные сабы с сосками внизу! И чтобы у Калики дом не оставался без кумыса!» Ты видишь, карагым Баймагам-бет, каково мне приходится? С утра и до самого вечера не отвязывается ни одна из кобыл этого аула. Я должен их доить. А вечером, когда отвяжу их, то уже сил нет дойти до дома.
А песня все звучит! Только на краткое мгновенье, пока Бур-китбай переходит от одной кобылицы к другой, он может прислушаться к ней. И вслед за ним, ведя очередного жеребенка, подпускаемого к матке, подросток Баймагамбет также мимолетно улавливает далекую песню. А далее он снова слышит лишь однообразное горестное ворчание дояра кобыл, который уже опустился на одно колено и согнулся под брюхом животного.
- Двадцать лет, целых двадцать лет Буркитбай доит кобыл. И за все это время я и слова им поперек не сказал. А они угостят чашкой готового кумыса, так тут же и начинают попрекать: «Ты что? Тебе свежего молока, которое ты выпиваешь вволю, недостаточно? Норовишь еще и кумысу выпить из того молока, что сам и надоил? Да чтобы глотку твою судорогой свело! Да чтобы тебе поминальный кумыс по себе самому выпить!» Ну что ты скажешь? Тогда как я, с отекшими своими ногами, и коленей согнуть уже не могу! Пальцы мои от вечной этой дойки так распухли, что стали похожи на ноги разбитой ящуром овцы! Как начнут руки мои ныть по ночам, так спасу мне нет от адской боли!
Баймагамбет давно знал обо всех страданиях Буркитбая и, по природной своей доброте да по молодому сочувствию к несчастью других, старался чем можно утешить старика.
- Ну и бросай эту проклятую дойку! - говорил он. - Ты мог бы, Баке, и другую работу выполнять!
Буркитбай и при необходимости рассмеяться уже не мог этого сделать. Он разучился смеяться. Лишь скривился его рот, изобразив мрачноватую, жутковатую, язвительную улыбку.
- Оу, бауырым, мой бедный мальчик! Разве я не хотел бы избавиться от этой напасти, если бы только мог! Но куда бы я подевался? Мои сыновья, Бейсембай и Агай, еще малы. Да и сам я, ты погляди - на что годен? Считай - безрукий, безногий...
А песня летит, парит над аулом. То стихая, улетая куда-то ввысь, вдаль, то возвращаясь назад, кружась над белыми юртами, над родником. Песня достигает и до жителей серых и черных юрт, обитателей войлочных балаганов, сырых землянок, и жалит их в самое сердце, и навевает несбыточные надежды, наводит в душу неодолимую тоску безвозвратности утрат: «Ах, если бы...»
Слушает песню и худенький подросток Байсугур, с большим, горбатым носом, сидя на хромоногом стригунке, смирно стоящем на берегу реки. Мальчик смотрит в сторону аула, только что подогнал к нему стадо ягнят. Байсугур выехал с утра, не поев ничего, но сейчас, склонившись над гривой стригунка, пастушок слушает песню жырау, забыв о голоде. Подъехать ближе к аулу Байсугур не решается - стоят у жели, привязи, связанные голова к голове овцематки, которых еще не подоили, и ягнят подпускать к ним нельзя. Издали он видит, как его мать, овечья доярка, переходит от скотины к скотине, пригибается, обиходит овцу, потом переходит к следующей. Именно сейчас ни в коем случае не надо давать ягнятам приблизиться к маткам, а иначе. Мальчик за это лето уже два раза упускал ягнят, и он навсегда запомнил жестокие побои бая Майбасара. Но сейчас ягнята улеглись, мирно дремлют у водопоя, и Байсугур на своей хромоногой лошадке подъезжает ближе к аулу, чтобы лучше слышать песню. Она словно привораживает его. Остановив конягу недалеко от скотных загонов, худенький пастушок, ссутулившись в седле, слушает пение жырау. Так он простоял на месте довольно долго, уйдя вслед за песней в ее зачарованный мир. И не видел того, что происходит сзади, за его спиной. Вдруг услышал он страшный, невероятно свирепый крик. Оглянулся - на него летел, меча громы и молнии, неистово подстегивая плетью громадного жеребца, сам бай Майбасар.
- Чтоб тебе сдохнуть, отца твоего. тещу твою так и разэтак! - ревел он на скаку. - Песни захотелось, музыки! Я тебе покажу песни, змееныш! Сейчас тебе будет музыка - глаза твои лопнут!
От неожиданности пастушок перепугался насмерть, чуть не свалился с седла. Оглянулся - и увидел ужас. Недавно преспокойно лежавшие на ровном бережку ягнята, теперь, словно одержимые, с дурным многоголосым блеянием неслись в сторону аула - словно живая река проносились они мимо оцепеневшего пастушонка. Навстречу им со стороны привязей для дойки раздались призывные крики маток.
Майбасар налетел, как демон, для начала пару раз хлестнул жалкого мальчонку по худеньким плечам своей тяжелой плетью. Затем плеть опускалась на его тощую спину со свистом сабли. Байсугур свалился у ног своего жеребенка.
- Агатай, пожалейте! Не убивайте меня, агатай! - вскрикнул пастушок, плача, валяясь на земле под брюхом своей клячи. Конек не тронулся с места, словно решив прикрыть собою мальчика.
Выматерив предков Байсугура до седьмого колена, Майбасар продолжал хлестать его плетью, доставая полуживого от боли и страха
