Путь Абая. Книга вторая - Мухтар Омарханович Ауэзов
После отъезда Кунанбая в святые места вся власть по домашности в Большом ауле перешла к своенравной и властной Айгыз, власть же над движимым и недвижимым имуществом вне очага перешла в руки Майбасара. С целью устрашения и наведения всеобщего порядка в отсутствие Кунанбая, Майбасар объездил все его кочевые станы, нагоняя страху на чабанов и табунщиков, верблюжьих погонщиков, даже на пастухов ягнят и коз, которыми обычно были дети. Под такую свирепую поверку Майбасара уже дважды за лето попадался пастушонок Байсугур, сейчас попался в третий раз.
Ягнята уже рассыпались по всему аулу, а Майбасар продолжал крутиться на коне возле барахтавшегося на земле и пронзительно кричавшего пастушонка и сверху нахлестывал его камчой. Согнувшаяся у овцы мать Байсугура услышала его вопли, вскочила с места и с отчаянным криком, с ведром в руке, как была, бросилась через ковыльный пустырь спасать сына. Его отец, больной чабан Байторы, тоже слышал из юрты, ворочаясь на постели, как Майбасар опять избивает мальчика. Но Байторы не находил в себе силы встать.
- Чтобы всякая удача прошла мимо тебя! Кровопийца Май-басар! Ты опять измываешься над малым ребенком! - в бессильном гневе бормочет он.
Байторы уже давно чутким слухом уловил блеяние бегущих к аулу ягнят. Сразу встревожился: «Может, прилег в степи и уснул, ведь всегда не досыпает! А может, с коня упал или что другое случилось, мальчонка растерял ягнят!» Овцематки стояли за серыми юртами, привязанные на жели для доения, недалеко от юрты Байторы.
Прикованный к постели, словно пришитый к лохмотьям войлока на полу, Байторы ворочался со стонами и проклинал свою болезнь.
- Ей, сын Оскенбая! Ты должен знать, что я свою болезнь заработал, когда ходил за твоими табунами, спал на снегу, подложив кусок льда под голову! Когда осенними ночами, в заморозки, я стоял у ворот твоего загона, охраняя твоих овец, и под утро весь покрывался инеем! А теперь твой брат, непутевый вражина Майбасар, решил все муки и издевательства, положенные мне, передать моему сыну? Знать, издевательства твои переходят уже на моих потомков! Нет, не Бог меня карает, а ты меня караешь, хочешь стать для меня богом карающим! Так ты - лукавый бог! Перестань измываться надо мной! Будь ты проклят, и тебе гореть в аду, Майбасар! - Так в одиночестве, больной и несчастный, метался и томился Байторы, слыша, как истязают его сына, и бессильный помочь ему. Закрыв глаза, скорчившись на убогой постели, он ударял себя сжатым кулаком по голове и заливался бессильными слезами отчаяния.
А песня летит, парит над аулом.
Тем временем старуха Ийс, пренебрегая запретами Айгыз и ее подручницы Калики, уже вошла на широкий двор у гостевых юрт. Между четырьмя шестиканатными белыми юртами были натянуты арканы-керме для коновязи. У стен юрт лежало множество седел, снятых конских сбруй. Судя по ярким попонам и по женским седлам с высокими луками, украшенными серебряной накладкой, можно было предположить, что приехало много молодых гостий. А отсутствие коней на привязи у керме позволяло заключить, что гости прибыли давно - коней увели на пастбище.
И людей на дворе, возле гостевых юрт, было немного. Лишь у земляных печей, на краю двора, деловито возились женщины, готовя мясо в казанах и разжигая большие медные самовары. Маячили две-три фигуры подносчиков кизяка, в рваных одеждах.
На этот час три из четырех гостевых юрт были пусты, все гости собрались в срединной большой юрте... Песнь звонкоголосого сэре, поющего безустанно, звучала из этого дома.
Старая Ийс подошла к стряпухам у земляной печи и обратилась к разрумянившейся молодке, совавшей ветки таволги в топку самовара:
- Скажи-ка мне, милая, а пела уже новая невестка, самая молодая из невесток?
- Е, пела, пела! И вчера пела. Разве может она отказаться? Все равно заставили бы!
Старуха Ийс зацокала языком, покачала головой и сказала:
- А ведь говорили, что ее пение не нравится обеим байбише этого дома. И они строго-настрого наказали: «Пусть не смеет петь, пусть не выставляет себя на посмешище, еще не показав в ауле, какая из нее невестка!»
- Может, матери и запрещают, но гости просят спеть. Проходу ей не дают, всё просят!
- Вот бы услышать ее, айналайын.
- А как хорошо поет! И сама она нравом словно шелк, мягкая, так и стелется, на доброе слово отзывчивая! Ко всем обращается только на вы, - отозвалась пожилая стряпуха.
Тут подошла прислужница самой молодой невестки, розовощекая девушка по имени Злиха, послушала других и сама вступила в разговор:
- У нее нрав приятный, она уважительная ко всем, перед всеми учтивая. Но все равно в том доме постоянно ее шпыняют: «Не возносилась бы особенно! Посмотрела бы, под каким высоким шаныраком сидит!» - тихим голосом, с оглядкою говорила служанка Злиха.
Женщины закачали головами, зацокали языками, загалдели, проявляя сочувствие к тому, что сообщила им Злиха.
- Апырай! Не успев войти в дом!
- О, Алла! Это от ревности!
- От зависти!
- Ясно, что это соперницы!
- Так могли сказать только Айгыз, Калика и те, что вокруг них...
- Бедная невестка! Бедная красавица! Нелегко ей будет здесь!
- Но здесь никто из гостей об этом не знает. Все только просят ее спеть, днем и ночью! Некому состязаться с ней! Вот и просят: спой да спой! Не скромничай! Спой еще! - говорила Злиха, посмеиваясь, явно гордясь своей хозяйкой.
Но тут зазвучала новая песня, исполняемая степным сэре, и старуха Ийс с уснувшим на спине внуком вместе с двумя другими женщинами отошла от кухни, направляясь к большой юрте.
Молодой невесткой, о которой они говорили с таким жаром, была Айгерим. И юрта, в которой сейчас собрались гости, была Молодой юртой, ее новым семейным очагом.
Абай привез Айгерим уже три месяца назад. Сейчас молодая женщина, в шелковом платке для келин на голове, сидела в самой середине толпы гостей, рядом с Абаем.
На этот раз гости аула были необычными. Много молоденьких девушек в шапочках и замужних женщин в платках,
