Путь Абая. Книга третья - Мухтар Омарханович Ауэзов
Сегодняшний дом Каумена представлял собой жалкое зрелище, это был самый убогий очаг во всем обнищавшем ауле. Таким его застал Базаралы, когда вернулся из дальней каторжной чужбины.
Маленький аул Каумена в эту осень забрался в самый дальний угол Шоптиколя, окраинное пастбище рода Жигитек. Оно было расположено недалеко от нищего поселка жигитеков на Ералы, и оттуда прибыл в Шоптиколь старый Даркембай, решивший повидаться с Базаралы.
Старые друзья, сидя в дырявой юрте Базаралы, уже немалое время провели в беседе. Она в основном состояла из взаимных жалоб и сетований. Вначале Базаралы подробно изложил перед другом все обстоятельства той жизни, что обнаружил он, вернувшись домой. Глядя на свою исхудавшую, постаревшую жену, которая принесла от соседей охапку таволги и собиралась растопить очаг, чтобы сварить чай, Базаралы говорил Даркембаю:
- Вот она, твоя любимая невестка Одек, ходит кряхтит, сама вся высохла, как ветка таволги, которую сует в печку. Только и знает, что горько плакать, жалуясь на бедность. Единственный сын Сары тоже высох, как срубленный курай, идет - шатается, как тростиночка, за шапку дырявую держится, боится, как бы ветром не унесло, в развалившихся саптама ходит. Что ему делать, чтобы прокормиться? Неужели пойти в услужение к какому-нибудь богатею? Моя опора, арыс бесстрашный, старший брат Балагаз сгинул где-то на чужбине, угнанный на каторгу раньше меня. Извелись от нищеты и его жена, и дети. Словно вспыхнул и сгорел на ветру, пропал без вести и мой младший брат Оралбай... Неизвестно, в каком безымянном овраге находится его могила. Он был одарен Всевышним больше, чем Балагаз и я, красавец наш, в нем горел огонь великого искусства. Исчезли братья мои - пропали по злобе врагов. Подумаешь обо всем этом - и придет мысль, что Кудай за что-то решил извести семя Каумена. А за что? Разве мало людей в молодости бывают дерзкими и отважными, не желают быть под чужой пятой? Скажи, сосед, а меня самого разве покарали за злодейство, грабеж и разбой? Мне теперь могут голову снять за побег с каторги, но я скажу тебе: вернулся оттуда и вижу, что здесь, в степи, немногим лучше. Несчастных, вконец обнищавших стало еще больше, чем раньше. В черных лачугах бедолаг обсели зеленые мухи, глаза им обсасывают, и в этих глазах горит огонь мести!.. Не заглушить врагам огня мести и в моем сердце! Мой несчастный отец, старый Каумен, - ты будешь отомщен, как и все, ходящие сегодня в лохмотьях!
Так делился Базаралы своими мыслями, давно тяготившими его, с родичем и другом Даркембаем. Старик, понюхивая табачок, понимающе кивал головой. За годы разлуки эта голова вся поседела - не только волосы, усы и борода, но и брови Даркем-бая стали белыми, словно покрылись инеем. Однако глаза его все еще светились молодым задором жизни.
Многое повидавший на своем веку, этот старый человек не стал говорить приличествующих слов сочувствия другу, зная, что словами не утешишь и не окажешь помощи. Выслушав его, старик отвлек внимание Базаралы тем, что стал рассказывать, кто, где и насколько разбогател за время его отсутствия. Всякими правдами и неправдами Такежан стал владетелем восьмисот лошадей, у Жиренше также их восемьсот, а Оразбай имеет косяк в полторы тысячи голов. Абыралы, Кунту, Жакипа называют «тысячниками». И в то же время бедняков-жатаков стало намного больше в тобыктинской степи, а нищета их стала еще свирепее, чем раньше.
- Мы говорили с тобой о тех, кто кочует. Хочешь знать, что с теми, которые стали оседлыми, жатаками и, как ты советовал когда-то, занялись хлебопашеством, словно русские мужики? Так вот, скажу тебе, что оседлые до сих пор живут, как и жили, и те сорок очагов, которые стали еще при тебе хлебопашцами, мыкают горе до сих пор, пребывают в бедности и несбыточных мечтаниях наесться досыта. Хотя и, правда, с голоду мы не умираем, но и с нуждой не расстаемся. «Труд несчастливого - всегда напрасен» - так ведь говорят. Но пусть мы будем трудиться, как проклятые, зато не станем гнуть шею перед баем и не будем его умолять, чтобы он взял в «соседи» - ради чашки прокисшего айрана. И хотя над нами смеются, говорят, что шеи наши стали тощими и сморщились, как у волов, тягающих ярма, что мы копаемся в земле, как русские мужики, однако жатаки землю не бросят. И пусть мы сдохнем от тяжкого труда, но зато нас похоронят, завернутых в наши собственные лохмотья.
Итак, встретились Базаралы с Даркембаем и обменялись сетованиями и жалобами на свою жизнь. Но Даркембай рассказал все же об одной радости жизни, утешающей его старость, - о юном джигите Дармене.
У старика был младший брат по имени Коркембай, которого Базаралы помнил по годам своего детства. Еще в те времена Коркембай отчего-то покинул родные края и ушел жить в среду русских. И пока Базаралы находился на каторге, пришла печальная весть от Коркембая его старшему брату, Даркембаю: «Навести - свидеться бы еще раз, пока жив!» Даркембай поехал, нашел брата, и тот умер у него на руках. Перед смертью он отдал наказ: «Забери с собой единственного сына и старуху мою». Наказ был выполнен - и теперь этот сын Коркембая, Дар-мен, явился опорой Даркембаю на старости лет.
Но друг жатак открыл Базаралы то, чего еще никогда никому не говорил: Дармен не был родным сыном Коркембая. На самом деле он был племянником Кодара, того самого, которого Кунанбай обрек на страшную казнь через повешение. Этот мальчик был сиротой, его отец Когадай умер безвременно, и мальчик рос у дальних родственников, которые относились к нему крайне плохо. Это его, с больными глазами, одетого в рубище, босиком, приводил Даркембай в городе к Кунанбаю, когда тот уезжал на хадж, и для него, как для единственного наследника Кодара, требовал кун, - мзду за убийство человека. Мальчика тогда называли Кияспай, «упрямец», такое прозвище получил сирота, живя у родственников. Ничего не добившись для него, Даркембай определил сироту к своему бездетному брату Коркембаю, и тот с радостью усыновил его... А теперь и сам Даркембай не
