Путь Абая. Книга IV - Мухтар Омарханович Ауэзов
Целую неделю после смерти Сармоллы в городе стояла суматоха, на улицах не смолкали разговоры, из дома в дом ходили самые невообразимые сплетни. В конечном итоге, зло, совершенное один раз, злом и закончилось.
Неожиданно в контору к «забедейши» приехали главный полицмейстер и городской голова. Люди слышали, что во время их недолгого визита в здании управы стоял громкий грозный крик. В тот же день пристав закрыл начатое дело и отпустил муэдзина Самурата. Имам, халфе и городские торговцы также обрели душевный покой...
Кто знает, сколько аккуйрыка44 вручили чиновникам, от полицмейстера до пристава Смирнова, следователя Зенкова? Сколько его получили имамы с той стороны, посодействовавшие своими приговорами?
Пристав и следователь не сомневались в том, кто совершил это убийство и почему, но, тем не менее, убийц отпустили с миром. Было произнесено множество оправдательных аргументов.
Коль уж магометанская вера не запрещена, а такое деяние разрешено их шариатом, то и запретить его никак нельзя. Сие есть деяние простого люда, совершенное им в столь опасное для него время, ради спасения от эпидемии холеры. Глупое деяние невежественного люда, во имя избавления от напасти. В российских законах не предусмотрено наказание за подобное деяние. Это даже и не преступление вовсе, а постулат исламской религии.
- А потому, нет и виновных! - вынесли свое решение власть предержащие.
Так и осталась смерть Сармоллы безо всяких последствий, протесты его защитников постепенно затихли, да и само преступление забылось и кануло в небытие.
Утихомирились и таинственные мстители, методично и молча наказывающие мулл за Сармоллу, будто обрушивая на них невидимую десницу народного гнева. От последней их дерзкой выходки пострадал слепой кари.
Как-то раз, вернувшись с той стороны в дом Кумаша, Абай услышал от его домочадцев такую новость. После ночного намаза, именно в тот час ночи, когда убили Сармоллу, слепой кари возвращался домой. Возле его собственных ворот на него напали какие-то молчаливые люди. Дав ему несколько пинков и зуботычин, бросили его в арбу и принялись возить по спящим улицам, время от времени без единого слова избивая кулаками и пиная ногами.
Похоже, эти люди понимали, что уши слепого более чутки к человеческому голосу, чем у зрячего, потому и мучили его молча, пинали и били до полусмерти. Наконец, привезли в чью-то конюшню, связали ему руки его же чалмой, на голову напялили феску, что носил он под чалмой, и бросили кари лицом в кучу навоза. Дверь подперли снаружи поленом и удалились, столь же молча и бесшумно, как терзали и мучили.
Поняв, что его, наконец, оставили в покое, слепой кари, шаря вокруг себя, не переставая охать и стонать, попытался встать и найти выход, но на этом приключения его не закончились. В довершение всего лошадь, стоявшая в конюшне, так лягнула его копытом прямо в лоб, что он надолго потерял сознание...
Лето близилось к концу, шла последняя неделя августа. Ночи стали прохладными, днем дул нескончаемый ветер, часто лил дождь... Все вокруг говорило о близкой осени - и пасмурное небо, и внезапные заморозки, пронизывающие до костей, и переливы золотого и красного в листве густого леса Полковничьего острова.
Изменилась и жизнь городских базаров: по эту сторону пригнали со степи на продажу лошадей, коров, верблюдов, овец, большой семипалатинский базар был завален горами арбузов и дынь. Их везли на многочисленных подводах и арбах с бахчей Белагаша, что стоял на опушке соснового бора, из станиц Актас, Глухов, Степной, располагавшихся ниже по Иртышу, а также с верхних поселений - Ожерке, Секленке. Крестьянские обозы как с пшеницей, так и уже смолотой мукой заполонили городские базары по обоим берегам реки.
Воды Иртыша помутнели от обложных дождей, что несли со степи длинные кочевья черных туч. Если дождь на время уходил куда-то в пойменные дали, то на город нападал густой туман, а затем его разгоняла еще более злая напасть - неистовый ветер, который хозяйничал на улицах, а пыльные улицы Семипалатинска после дождей превратились в медленные грязевые потоки... Мало кто теперь ходил по городу без особой нужды - по этой болотистой грязи, под этим серым небом, порой два-три дня державшим свой ровный свинцовый цвет.
И отступила, наконец, холера. Явное ослабление эпидемии было замечено спустя две недели после смерти Сармол-лы, когда и разговоры вокруг убийства почти прекратились. Однако муллы сами подняли эту тему вновь. Абай понимал отступление болезни как вполне естественное явление, но слухи, исходящие от мулл, были совершенно иными. В медресе, мечетях, при больших скоплениях народа, говорилось примерно следующее.
«Мы не ошиблись: Сармолла был самым благочестивым, праведным человеком в нашем городе. Принеся в жертву именно его, люди поступили, как этого требует шариат. Пожертвовав одним достойным человеком, они спасли от верной смерти матерей-отцов, детей, всех жителей города. Кровью Сармоллы преодолена страшная напасть, обрушившаяся на голову людей. И народ поступил правильно. Великая благодарность нашим имамам.»
Удивительно, что и в конторе пристава на последних страницах дела по дознанию по поводу убийства Сармоллы были приведены подобные слова как показания последних из допрошенных мулл: «Приверженцы магометанской веры принесли в жертву Сармоллу. Теперь все видят, что это оказалось верным средством против холеры».
Мало того, кроме показаний служителей мечети, в протоколе были записаны явные слова представителей закона: «В течение двух недель прекратилась эпидемия холеры в районах Семипалатинска по обеим сторонам реки. Жертвенная смерть Сармоллы оказалась благотворной не только для магометан, но и для русского населения, также и для чиновников, сидящих в присутственных местах администрации города...»
Думая о смерти Сармоллы, слыша от людей все эти вести, Абай чуть ли не задыхался от гнева и возмущения. Как-то он увидел группу вероучителей, стоящих возле мечети - хазрета и мулл, которые считались духовными наставниками мусульман. Ему показалось, что перед ним куча слепых белых червей, они копошились в темноте и вони, в дерьме - гнилостные души, враги всего живого, рабы желудка, собственной алчной глотки.
Увидев их вблизи, теперь зная их черное нутро, Абай брезгливо отпрянул, отвернулся и пошел по улице прочь. Сам себе он казался беспомощным, жизнь представлялась безысходной. Пусть в степи творятся всякие зверства, они по-своему жестоки, но здесь, в городе, темнота и невежество, чудовищное насилие приобретали уже совсем немыслимые, самые изощренные формы.
Абаю казалось, что он стоит перед глухой каменной стеной, в этой стене двери чугунные, черные, наглухо закрытые, а сам он настолько обессилен и изможден, что не может сдвинуть с места засовы.
Горестные размышления
