Дом на линии огня. Хроника российского вторжения в Донбасс - Дмитрий Дурнев
Полная картина намеренно созданного хаоса.
И 298 погибших.
ГЛАВА 8
На своей земле
„Тормози! — закричала моя девушка. — Не стреляйте!!!“
Надавив на тормоза, я обреченно успел подумать, что стоящий посреди дороги человек в камуфляже, который уже наводил на нас автомат, все равно не услышит ее вопль — окна-то в машине закрыты. Однако каким-то чудом все обошлось. Когда я впопыхах открыл окно, человек сказал: „Не спеши так. Обознались мы. Езжай дальше!“
Так я познакомился с одной из диверсионно-разведывательных групп, действовавших в Донецкой области. Я до сих пор не знаю, чьи они были — на прямой вопрос мужик так же прямо ответил: „Свои“. Предполагаю, что все же украинские: обмундирование у него было видавшее виды и на плече красовался немецкий флаг; бойцы „ДНР“, по идее, вражеский символ страны НАТО должны были бы спороть. Хотя черт его знает.
Дело было на „ничьей“ земле, на трассе между Донецком и Мариуполем. Вообще-то через зону боевых действий я старался не ездить, но тут гнал со всей силы: перенервничал.
За несколько часов до того, обычным июльским днем 2014 года, снаряды впервые прилетели прямо к офису моей типографии в Донецке. Здание наше раньше принадлежало военному институту, который занимался системами противовоздушной обороны. К 2010-м институт давно забросили, но рядом, на углу все еще действовал пункт постоянной дислокации (ППД) одной из частей украинских внутренних войск. В мирное время расквартированные там срочники конвоировали на суды заключенных, а 26 июня 2014 года часть показательно, с семичасовой стрельбой в воздух захватили бойцы одного из батальонов „ДНР“, так называемой „шахтерской дивизии“. Возглавляли ее уже довольно пожилые выпускники Донецкого военно-политического училища инженерных войск и связи имени генерала Епишева — с развалом СССР большинство из них оказались у разбитого корыта, и теперь, на исходе пятого десятка, они охотно шли в „ополчение“. Первый командир того батальона умер на боевом посту, просто сидя за столом: от инфаркта.
В день нашего первого обстрела я сидел дома и писал текст: интернет там был стабильнее, чем на работе, да и дом, где я тогда жил, находился буквально в 200 метрах от типографии. Услышав очень громкий грохот, я выскочил на улицу и обнаружил там точно так же выскочивших на звук бойцов-„шахтеров“. Все вместе мы смотрели на ближайшую к ППД девятиэтажку: один снаряд прилетел прямо в нее, в кухню на девятом этаже. Такими были первые наглядные уроки войны: старые советские железобетонные панельки, в отличие от кирпичных домов, оказались довольно крепкими — даже при прямом попадании снаряд, как правило, делал небольшую дыру в стене и выносил максимум одну ближайшую комнату. Именно поэтому самым надежным укрытием считался санузел, глухой бетонный блок без окон: и сегодня, десять лет спустя, в украинских городах под бомбежками детей на ночь укладывают спать в ванной.
Переведя взгляд, я обнаружил, что еще один снаряд влетел в заброшенное здание НИИ прямо напротив типографии. Бетонными обломками снесло часть окон в наших офисах. Поняв, что стрелять по мне „шахтеры“ не собираются, я побежал туда. Люди, к счастью, были невредимы, и даже мой „Форд Мондео“ стоял на парковке во дворе без единой пробоины — разве что весь покрылся пылью, и взрывной волной закрыло боковые зеркала. Опустив все окна, чтобы люди с оружием могли видеть салон целиком, я медленно покинул зону обстрела, задумчиво сделал круг по близлежащей Шахтерской площади и вернулся к дому. Наскоро собрав какие-то вещи и скоропортящуюся еду, мы с Юлей рванули в Мариуполь — теперь уже на большой скорости. По дороге нам и встретился диверсант с немецким флагом на плече.
К тому времени половина наших знакомых из города уже уехали, а остальные регулярно помогали уехавшим. В том числе и я — например, тем же летом вывозил из города жену знакомого преподавателя Донецкого национального университета. Их дом располагался на бульваре Шахтостроителей — ночью свет горел только в двух-трех окнах, центр был совершенно пуст. Мы помогли достать из гаражей машину семьи, нагрузили ее вещами и поехали. У бойцов на блокпостах загорались глаза при виде дорогих вещей в багажнике, но в мире „Русской весны“ все было по-русски: эти люди были уверены в светлом будущем „молодой республики“ и победе России, но никто не был уверен в своем личном завтрашнем дне, и любого, от бойца до министра, могли убить без суда или посадить „на подвал“. Если ты требовал к себе уважения, вел себя спокойно и уверенно, чаще всего тебя пропускали от греха подальше. Впрочем, если кого-то из таких людей не пропустили и убили, тот уже ничего не расскажет.
Потом были знакомые бизнесмены из Ясиноватой — у них осталась в Донецке машина редкой марки „Дайхатцу“, ее нужно было перегнать из города. Мне передали машину в обед, мы собирались поехать спокойно через блокпосты с утра, но начался обстрел, и как-то сгоряча решили ехать сразу. До войны дорога заняла бы час-полтора. Ехали долго, в объезд, и когда, проплутав в темноте по незнакомым дорогам (доверять навигатору было нельзя, он не учитывал схем блокпостов и разрозненных позиций сторон), наконец добрались до первого украинского блокпоста, я вышел из машины и попытался пройти мимо бойцов, помочиться. Они очень смеялись: „Мужик, ты сейчас и пописаешь, и покакаешь, и полетаешь — там мины!“ На следующий день мы с другом встречали уже грузовую машину с его стариками в полях между Ясиноватой и кафе „Ветерок“ на трассе Донецк — Константиновка. Ну и так далее.
Многое мы узнали и из чужого опыта. Например, что запасы дома, в Донецке, нужно делать с умом, ни в коем случае не рассчитывая на холодильник. Люди из прекрасных новых домов в районе рядом с Ботаническим садом бежали, оставляя в холодильниках мясо; в ходе боев электричество отключали на недели, и ужасный запах гниения въедался даже в стены квартир. Еще хуже пахла испортившаяся рыба — поговаривали, что в малогабаритные квартиры, где она разлагалась в холодильниках, не заходят даже воры. Полагаться можно было только на консервы и алкоголь в стеклянной упаковке: излишки хлеба черствели, в крупе быстро заводилась моль. Впрочем, в Донецке привыкли и умели зарабатывать на чем угодно: в городе почти сразу появились клининговые компании, которые готовы были за небольшую плату вынести на свалку холодильник и отмыть в доме то, что можно отмыть.
После того июльского обстрела все мои близкие наконец оказались вне войны. Сам же я продолжал постоянно мотаться между Мариуполем и Донецком — просто не понимал, насколько это опасно, да и как-то неосознанно верил в собственную удачу. Одно время у меня в кармане было пять комплектов ключей от квартир уехавших друзей и родственников — остановиться всегда было где. Людей в Донецке оставалось все меньше, но те, кто оставались, как бы не замечали резко начавшейся большой войны, медленно пропитывались новой реальностью. Как раз к августу 2014-го на деньги немецкой гуманитарной организации, выделенные напрямую в городской бюджет, в Донецке построили первую велодорожку — она шла из войны в центр, к Ворошиловскому району. В том же районе тем же летом установили скульптуру донецкого художника Равиля Акмаева „Друг“ — человек в шляпе держит зонт над своей собакой. В бронзе статую отливали под Харьковом и завозили в город уже через блокпосты. Все это было завершением проектов, задуманных еще в 2013 году, такой непобедимой инерцией мирной жизни.
Одним августовским днем я вдруг нарвался на очередь в фирменный магазин Adidas: неподалеку гремел
