Дом на линии огня. Хроника российского вторжения в Донбасс - Дмитрий Дурнев
Слепцов тоже ждал обмена в „ДНР“ — на первый взгляд, необоснованно: как в эти списки мог попасть глава украинского города, который никогда не находился на оккупированной территории? Здесь, однако, вступала в дело история: под Торецком родился и вырос Николай Рыжков, последний советский премьер, который и в середине 2010-х, когда ему было уже под 90 лет, продолжал заседать в российском Совете Федерации и имел хорошие связи. Поговаривали, что именно он настоял на том, чтобы Слепцова обменяли. В итоге получился анекдот: на блокпосту, где проходил обмен, Слепцов, которого уже вроде бы передали представителям „ДНР“, тоскливо посмотрел на рожи своих новых охранников, тихо пошел к микроавтобусу журналистов и вместе с ними вернулся на территорию, подконтрольную Украине. Из СИЗО его официально выпустили, так что он спокойно поехал домой, в Торецк.
Еще интереснее получились разговоры с российскими гражданами, которым призывала собирать зубную пасту и щетки шпионка Анна Дыбенко. Одного из них я уже знал. Уроженец Адыгеи Руслан Гаджиев, в юности отсидевший и потому не попавший под призыв, работал в родном селе трактористом, а потом посмотрел российский телевизор, послушал местного священника РПЦ, бросил семью и поехал защищать „русский мир“ в Луганск. 2015 год он встретил механиком-водителем танка в составе батальона „Август“ „ЛНР“ — и сразу попал под Дебальцево. Танк у него был советский, модели Т-64, украденный российской армией из Крыма после его аннексии; к тому же машина оказалась не совсем исправной — влево башня не поворачивалась.
25 января 2015 года случился „Сталинград под Санджаровкой“. Опорный пункт на высотке под названием „Валера“ (в честь молодого лейтенанта, который первым там окопался) оборонял взвод 128-й горно-пехотной бригады ВСУ с подкреплениями в виде артиллерийских расчетов, двух БМП и одинокого танка с позывным „Бугай“. Всего там было 38 бойцов. Их атаковало при поддержке пехоты подразделение Руслана Гаджиева — девять танков, из которых прорваться на украинские позиции удалось трем: они давили гусеницами бойцов, а те в упор расстреливали их из гранатометов.
Девять украинских солдат погибли, еще 12 были ранены — некоторые потеряли руки и ноги. Атака в итоге провалилась. Всех, кто был в танках, расстреливали — уцелел только Гаджиев, который кричал: „Я русский!“ Его оставили в живых — для СБУ. Я с ним познакомился в том же Бахмуте в суде весной 2016 года через его адвоката Валентина Рыбина, модного мужчину, который занимался в первую очередь делами российских военных и украинских „сепаратистов“, получая на это, по его словам, деньги наличными от российского консула в Киеве. Рассказав мне свою историю, Гаджиев добавил: „Напиши это, чтоб сын, не дай бог, не решил за мной сюда поехать воевать!“
Сам процесс над Гаджиевым выглядел диковато. Гражданский суд разбирал страшную резню как банальное ДТП. Адвокат Рыбин, участвовавший в заседании по видеосвязи, требовал приобщить к делу „транспортное средство“, хорошо зная, что в итоге большого сражения за Дебальцево поле боя (а значит, и сгоревшие на нем танки) остались под контролем россиян. Судья интересовалась у украинского солдата, потерявшего конечности, собирается ли он подавать к Гаджиеву гражданский иск о возмещении ущерба. „Який позов, які гроші? — удивлялся боец. — Я Батьківщину захищав!“ Другой участник сражения, ко времени суда демобилизовавшийся и ставший сельским головой в Житомирской области, по видеосвязи рассказывал, как он сначала получил в ногу три пули из танкового пулемета, а потом забрасывал гранаты в люки танков. Из другого телевизора раздался голос Рыбина: „Осознавали ли вы последствия своих действий? Ведь в танке живые люди, а вы туда гранаты!“
Учитывая, что из всех атаковавших высоту „Валера“ бойцов „Августа“ в живых остался только Гаджиев, получалось, что он виновен в убийстве девяти человек и причинении увечий еще дюжине. Так о нем и сообщали все СМИ, а суд медленно двигался к приговору и пожизненному сроку.
Через полтора года после того заседания я снова увидел Руслана Гаджиева в СИЗО Бахмута. Суд все еще продолжался и не собирался заканчиваться, а адыгеец медленно сходил с ума — в тот момент его идеей фикс было написать Владимиру Жириновскому, лидеру российской популистской партии ЛДПР, полностью подконтрольной Кремлю. Я спросил — при чем тут Жириновский? Почему он не пишет Путину?
„Ну, я понимаю, что официально не военнослужащий, — потерянно рассуждал Гаджиев. — Я приехал сюда по своей воле, и никто меня сюда не посылал. Ну и здесь у нас даже нет статуса военнопленного, я просто уголовник… И писать Путину в статусе уголовника, которого надо спасти и забрать, — ну это как-то, знаете…“
После почти трех лет в камере Гаджиев был очень бледен. Питался он в основном едой из еженедельных продуктовых передач от адвоката — рассказывал, как они умудряются варить в камере картошку; тюремную пищу душа уже не принимала. Через месяц после нашей встречи суд приговорил его к 15 годам заключения, установив, что в смерти бойцов, погибших под гусеницами танков Т-72, водитель танка Т-64 невиновен. Статья об умышленном убийстве исчезла из обвинительного заключения, но общественная репутация как виновника резни осталась — и идея обменять Гаджиева, мягко говоря, не пользовалась популярностью. Несколько раз его возвращали в камеру, уже доставив к блокпосту, но потом все-таки обменяли. Где он сейчас, я не знаю, но почему-то думаю, что после пережитого под Дебальцево и в Бахмуте вряд ли снова пошел на фронт.
Моим последним собеседником в СИЗО был совсем особенный человек — Игорь Кимаковский. Он родился у нас, в Макеевке, в 1990 году уехал учиться в военном училище в Серпухове, принял российское гражданство, закончил еще и Финансовую академию и к 2014-му занимал должность начальника компьютерного центра Санкт-Петербургского аграрного университета. С началом войны он вернулся на родину — был кем-то вроде советника главы оккупационной администрации Дебальцево, попал под ракетный удар под Мариуполем, был ранен, лечился, а потом случайно, по навигатору, вырулил не туда по дороге из Дебальцево к Новоазовску, подъехал с оружием (у него был пистолет) и российским паспортом к украинскому блокпосту и попал в тюрьму. Для правоохранителей было очевидно, что он пересекал украинскую границу незаконно, да еще и оружие, служебный автомобиль, статус в оккупационной администрации — это был период, когда Верховная Рада пыталась признать „Л/ДНР“ террористическими организациями.
Кимаковский встретил нас с недоразгаданным судоку в руках; гордо продемонстрировал свой талисман — сувенирную медаль, которую выдавали новорожденным в советской Макеевке в 1970-х. Полки в его камере были заставлены книгами и папками с документами по его делу. Видно было, что мужчина умеет устроиться: в соседних камерах сидели по 11 человек одновременно, а тут всего двое. Свое тюремное благополучие он объяснял хорошими связями с православной церковью.
„Чем занимаетесь здесь?“ — спросил я. „Ну, скажем так, по-разному. Судоку разгадываю, пишу стихи, рисую, пишу мемуары, шахматы, шашки, книги, журналы. У нас такая камера, мы развиваемся! Мы — „террористы“ — та категория, которой тяжелее всего в тюрьме. Но у нас сильные социальные связи снаружи — семьи, дети. Молимся тут много. Сейчас молельную комнату делаем внутри СИЗО“.
Потом Кимаковский стал рассказывать о своих макеевских корнях, о песне на украинском языке, которую пел жене на свадьбе, о том, как ездил в составе российских официальных
