Дом на линии огня. Хроника российского вторжения в Донбасс - Дмитрий Дурнев

Несмотря на все это, к началу 2015-го семья все равно вернулась в свой обжитой дом в Донецке и окончательно на выезд решилась только к весне.

Грузовики через блокпосты уже не пропускали, а в легковую машину лошади не поместились бы никак. Я обратился к Сергею Таруте, который к тому времени стал народным депутатом, тот позвонил начальнику областного СБУ, и все зашевелились. В ночь на 21 марта на конкретном блокпосте в Волновахе должны были организовать неофициальное „окно“ в линии соприкосновения.

Нюанс был в том, что других неофициальных „окон“ тоже хватало: бизнес еще пытался работать, и по ночам грузовые машины с продуктами для Донецка как-то проезжали через блокпосты. И вот в назначенный вечер командированные сотрудники СБУ обнаружили в Волновахе припаркованными несколько грузовиков — все местные знали, что в них были стеклянные бутылки для Донецка. Охраняли фуры несколько бойцов, уже участвовавших в войне. Завязалась перепалка, раздались выстрелы, погиб офицер СБУ.

На всех блокпостах немедленно ввели особый режим, и наш грузовик для перевозки лошадей застрял на несколько дней в Волновахе. Трое суток было очень нервно, потом машину тихо пропустили в Донецк, где она загрузилась животными и детьми и благополучно выехала обратно — на блокпостах „ДНР“ на животных не обратили внимание. Каждый год официальный отец этого детского дома, гениальный мастер компьютерной безопасности Андрей Жеребченко пишет мне одинаковое сообщение: „Надо выпить пива за тот наш чудесный выезд!“

Я продолжал писать обо всем, что видел, в „МК“ и редактировать две региональные газеты — „Говорит Донецк“ и „Мариупольский диалог“. Кроме того, бывшая коллега по „МК“ возглавила отдел политики в большом российском интернет-издании „Газета.ру“ и предложила мне писать для них. Начали мы весной 2015-го с интервью с бойцами батальона «Азов» из Широкино — один из них, с позывным „Хорват“, оказался выпускником истфака, ушел на войну, прервав учебу в аспирантуре и работу над диссертацией. Мне было важно, что его история появилась на федеральном российском ресурсе.

Я жил в своем графике на своей земле. Это было самым главным для меня в тот момент — не быть беженцем, работать и зарабатывать на территории области, где меня знает каждая собака.

ГЛАВА 9

За решеткой

„Было все у меня — работа, семья, ребенок, родители — и я все потеряла. 24 ноября будет год и девять месяцев, как я сижу“, — рассказывала мне Анна Дыбенко, миловидная женщина в темном, которая попала в украинский СИЗО за сотрудничество с российской разведкой.

Мы разговаривали прямо в ее камере в Бахмуте — семидесятитысячного города в Донецкой области, который тогда, в ноябре 2017 года, находился под контролем Украины. Дыбенко показала мне татуировку на руке с пятью птичьими силуэтами — в честь пятерых членов ее семьи: родителей, мужа и сына. Муж, офицер ВСУ, с ней после ареста развелся. Сын, папа и мама ни разу к ней в СИЗО не приходили.

История у нее была совсем банальная. Закончив школу и курсы связисток, Дыбенко устроилась работать в местную военную часть. Окна ее дома выходила на железную дорогу, и она передавала своему куратору из разведки „ДНР“ информацию о перемещениях грузов армейского назначения. Что могли означать эти перемещения и информация о них в относительно спокойном 2017 году, сказать трудно, но она почему-то верила своему куратору больше, чем командиру, мужу и сыну. Когда я сообщил ей, что представляю русскоязычное СМИ, Дыбенко тут же начала рассказывать, что в соседних камерах сидят „русские ребята“, которые не получают никакой помощи. А между тем, продолжала Дыбенко, посылки в украинскую тюрьму передавать просто: „Пришлите обычные бытовые вещи, у русских ребят может не быть зубных щеток, пасты, обычных мыльно-рыльных принадлежностей!“

С русскими ребятами я потом общался в их камерах, с некоторыми — не один раз; они получали помощь и через адвокатов, и по церковной линии, но простое желание помочь, исходящее от женщины, которая потеряла в жизни все, завораживало. Она записала мне на камеру целое обращение с призывом передавать посылки и инструкцией, как это делать. Сама она сидела в отдельной обустроенной камере — адвокат у нее был тот же, что и у российских граждан, киевлянин Валентин Рыбин.

Судить Дыбенко должны были по украинским гражданским законам, которые никак не учитывали возможность частичной оккупации страны. Например, чтобы доказать состав ее преступления, следователи должны были бы не только предъявить суду переписку с куратором, но и взять у него показания — несмотря на то, что он находился в оккупированном Донецке: украинское правосудие самопровозглашенные республики не признавало и никаких скидок на это не делало. В результате такие обвиняемые зачастую отделывались легко, заключая сделки с прокурором — в случае Дыбенко она признала вину, а суд назначил ей срок в четыре года, который, с учетом норматива „год в СИЗО за два в колонии“, она уже полностью отбыла. На свободу Анна Дыбенко вышла в городе, ставшем ей чужим: за то время, что она провела под арестом, он успел даже сменить название — Артемовск вернул себе дореволюционное имя Бахмут.

Я не знаю, встретилась ли Дыбенко со своей семьей. Ее имя я снова увидел в сентябре 2019 года, в списке людей, которых Россия требовала освободить из украинских тюрем. Очевидно, никто судьбой незначительной помощницы разведчиков в Москве всерьез не интересовался — через два года после освобождения россияне все еще числили ее среди заключенных.

Пока она сидела, кардинально изменилась война: она застыла вокруг линии соприкосновения. В июне 2015 года силы спецназа „ДНР“ попытались захватить Марьинку, городок-спутник Донецка. Отряды пророссийских сил прорвались в центр города и погибли там в огневом мешке. Это был своеобразный эксперимент — сколько времени уйдет у ВСУ на то, чтобы развернуть артиллерию в условиях перемирия и отвода сил? Выяснилось, что примерно три часа. Об этом прорыве потом сняли фильмы — и я увидел нашу типографскую буфетчицу, которая рассказывала, что русский командир ее сына принес ей его кольцо: больше от него ничего не осталось. Она глубоко сомневалась в гибели сына как раз из-за этого колечка, надеялась, что он попал в плен: „У него были такие перчатки тактические, он, когда их одевал перед боем, кольцо снимал!“ Мамы редко верят в гибель сыновей, не увидев тела.

После Марьинки серьезных попыток захвата городов со стороны россиян не было, а украинцы в этой части выполняли Минские соглашения: к примеру, сидели на терриконах вокруг Докучаевска, но в город без приказа не заходили. Позиционные бои шли в промышленной зоне Авдеевки, на Светлодарской дуге возле Дебальцево, но артиллерия калибром больше 100 миллиметров находилась в местах хранения под присмотром ОБСЕ. Получалась странная война со своими правилами: например, части ВСУ подтягивали к позициям старые противотанковые пушки 85-го калибра, потому что они не подпадали под ограничения, а врага останавливали вполне эффективно.

Органы украинской власти в разорванной оккупацией Донецкой области до 2022 года были устроены довольно причудливо. Официальной столицей и резиденцией губернатора числился Краматорск, но в Мариуполе располагалось областное управление УВД, медицинский университет и областная клиническая больница, а в Бахмуте — вся судебная власть и, соответственно, места, где содержали подсудимых.

В бахмутский СИЗО я попал по счастливому стечению обстоятельств. К тому времени у меня сложились хорошие отношения с Надеждой Савченко — женщиной