Дом на линии огня. Хроника российского вторжения в Донбасс - Дмитрий Дурнев
В одном из наших разговоров выяснилось, что в Донецкой области у Савченко есть штатный помощник Руслан Биленко, который в недавнем прошлом работал начальником бахмутского СИЗО, пока, не без давления руководства, не вышел на пенсию. Теперь он приехал на бывшее место работы с проверкой как официальный представитель Верховной Рады, а я сопровождал его как журналист. Новый начальник изолятора приставил к нам сопровождение, строго приказав подчиненным не показывать гостям лишнего, при этом у меня даже не отобрали мобильный, так что я мог фотографировать. Впрочем, снимать в полумраке старейшей тюрьмы Донецкой области (Бахмуту четыре сотни лет, двести из которых заключенных держат в одном и том же замке) имело смысл разве что окна камер — потом я долго использовал эти картинки как иллюстрации в своих текстах. Ни одно окно не было похоже на другое: на стандартной решетке в каждой камере возникали свои „украшения“ — стираные носки, белье, телевизионные антенны, сами телевизоры, всевозможные веревки для сушки, картины, иконы, даже целые тюремные костюмы на плечиках.
Мы провели там десять часов. Строго нас контролировали только первые три, дальше все расслабились и поняли, что журналист не ищет изъяны, а просто хочет поговорить с людьми. Это был мой первый опыт общения с заключенными, и я неожиданно обнаружил, что между сидельцами и теми, кто их охраняет, существует определенная солидарность — в конце концов, они вместе годами существуют в одних и тех же стенах. Во второй половине дня меня водили по людям, которых охрана считала, во-первых, интересными, а во-вторых — не совсем виновными. Так передо мной формировался живой слепок нашей войны, которую ни Россия, ни Украина толком не признавали своей.
Среди „постояльцев“ СИЗО на тот момент были более 70 солдат украинской армии, арестованных по подозрению во всевозможных преступлениях — убийстве, воровстве, грабеже с тяжелыми последствиями. Были примерно столько же сторонников „Л/ДНР“ — как „ополченцев“, взятых в бою, так и гражданских с подконтрольной Украине территории, арестованных за работу на самопровозглашенные республики. И еще там было несколько, по пальцам одной руки пересчитать, граждан России, за которых так заступалась Анна Дыбенко, — они воевали на стороне „ополченцев“ или работали на ФСБ. Каждая из этих групп сидела порознь, со своими. И всех судили обычные гражданские суды — военного положения в Украине не было, шла Антитеррористическая операция, которой руководила СБУ, а не армия.
Одним из самых колоритных моих собеседников стал Руслан Владиславович Зубцов, подполковник украинской милиции (в полицию ее переименовали осенью 2014 года, незадолго до его ареста). Крепкий нестарый мужчина в тельняшке очень уверенно чувствовал себя в камере — по-хозяйски с порога предложил мне чаю, сообщив, что „у полиции все в порядке с водой и гигиеной“. Выложив на стол папку с документами, он стал рассказывать свою историю. Вплоть до декабря 2014 года Зубцов работал заместителем начальника городской милиции в Дебальцево. Это означало, что он выполнял свои обязанности и во время „референдума“ 11 мая 2014-го, когда город контролировали силы „ДНР“, и в конце лета, когда туда вошли украинские войска. Через несколько месяцев, несмотря на Минские соглашения, Дебальцево снова захватили „сепаратисты“, которым помогали подразделения российской армии, но к тому моменту подполковник Зубцов уже сидел под стражей в Бахмуте.
Украинский милиционер называл захват своего родного города отрядами „ДНР“ „освобождением“. При этом, следуя приказу своего украинского руководства, в апреле 2014-го он спрятал у себя дома оружие и боеприпасы городского отдела милиции, а потом почти все отдал обратно (во многих других городах области оружие милиционеров сразу уходило бойцам „ополчения“). Обвиняли его в „терроризме“ — тогда статью об измене Родине использовали гораздо реже. Зубцов считал, что его арестовали незаконно: он просто делал свою работу. В голове у подполковника была изрядная каша: он был согласен, чтобы его обменяли, допускал, что пройдет переаттестацию и будет работать в полиции уже на россиян, а еще искренне был уверен, что „на воле“, в Дебальцево, все гораздо лучше, чем в украинском Бахмуте. „Раньше жена на передачу мне тратила 1500 гривен, а сейчас почти четыре тысячи. А в ДНР все дешевле!“ — убеждал меня Зубцов, не понимая, что из-за падения курса гривны в твердой валюте его передачи стоили теперь даже меньше, чем в 2015 году.
Я как раз недавно вернулся из Донецка и Дебальцево и точно знал, что продукты часто везут на оккупированную территорию, но никогда не оттуда. Цены и заработные платы были на тот момент выше на украинской части Донбасса, а строгий комендантский час существовал только на подконтрольной России трети Луганской и Донецкой областей. Но рассказывать это Зубкову было бессмысленно — он хотел на свободу, на ту сторону линии соприкосновения, к своей семье.
Еще я поговорил с Александрой Черниковой — миловидной блондинкой, муж которой воевал в батальоне „Восток“ за „ДНР“, имел художественной позывной „Пикассо“ и погиб 2 августа 2014 года. Отгоревав, Черникова нашла себе новую любовь в украинском Мариуполе, оставив единственного ребенка в Донецке с бабушкой. Ее избранником стал парень, родители которого владели крупной сетью продуктовых магазинов. Потенциальная свекровь осталась, мягко говоря, недовольна выбором сына, и в какой-то момент к Александре приехали сотрудники СБУ. Ее уголовное дело в основном было построено на ее же собственных показаниях — Черникова якобы состояла в охране спикера „народного совета ДНР“ Дениса Пушилина, работала со снайперской винтовкой… До суда такое обычно не доходило, обвиняемых отдавали на обмен. Ждала его и Черникова, но пока ничего не происходило, и она жаловалась, что в Донецке ее семилетнего сына не берут в школу — в зарегулированном „русском мире“ бабушку, в отсутствие родителей, не хотели признавать законным представителем ребенка. Узнав об этой беде, я позвонил старому довоенному знакомому, который раньше работал на командира „Востока“ Александра Ходаковского. Как и можно было ожидать, ветераны подразделения довольно скоро нашли бабушку, завезли ей дрова и решили вопрос со школой. В 2017 году это не ощущалось как что-то запредельное ни для меня, ни для людей с той стороны — почему не помочь ребенку?
Наиболее экзотическим собеседником среди граждан Украины оказался Владимир Слепцов — тот самый бывший начальник милиции, который в 1998 году с большим скандалом отжал в свою пользу выборы мэра в Дзержинске (см. главу 1), да так и досидел на этом посту до войны, пережив в том числе смену названия своего города на Торецк. Летом 2016 года в Торецк вошла небольшая часть ВСУ и расположилась на ночлег в центре города. Туда сбежались около 300 испуганных людей, которые требовали, чтобы их „не подставляли под удар“. Эту ситуацию нельзя рассматривать с рациональной точки зрения — в тот момент скопления военных в городах уже не накрывали артиллерией, но всегда находились какие-то испуганные люди, подверженные пропаганде. По словам Слепцова, он договорился с военными — они спрятали все тяжелое пехотное оружие, а мэр дважды водил к ним делегации горожан, чтобы показать, что им ничего не угрожает: солдаты просто стали на ночлег и стрелять никуда не собираются.
Когда толпа стала расходиться, в Торецк въехал начальник областного УВД генерал-майор Аброськин с охраной. Вскоре он написал пост в фейсбуке о том, что в Донецкой области попытались блокировать колонну украинской армии, а полиция эту попытку пресекла. Через несколько недель Слепцова арестовали, как он считал — именно
