Дом на линии огня. Хроника российского вторжения в Донбасс - Дмитрий Дурнев

Виталий Омельченко раньше служил оперативником в украинской милиции, а потом стал украинским адвокатом и после 2014 года начал работать на территориях „республик“ — при этом адвокатскую лицензию в „ДНР“ он так и не получил и работал, согласно нормам российского уголовно-процессуального кодекса, как „специалист по праву“ с высшим юридическим образованием, которого могли нанять обвиняемые или их близкие. Омельченко затеял смелую игру: раз вы тут объявили новое государство, говорил он, значит, оно предполагает законность и справедливый суд. Линии соприкосновения для него как будто не существовало — он свободно перемещался через нее в обе стороны, работая в судах и в Украине, и в „ДНР“. „Я слово „наши“ говорю и там, и тут, чтоб не путаться!“ — утверждал Виталий Петрович, посмеиваясь. К украинским пленным в донецкие колонии он всегда приходил с передачами — в условиях „ДНР“ для этого нужно было иметь определенное мужество, обычные волонтеры часто не выдерживали давления — их с порога колонии называли предателями, у них всегда был шанс оказаться по другую сторону решетки. При этом в Мариуполе Омельченко вплоть до обмена защищал боевиков, штурмовавших 9 мая 2014 года городское отделение милиции, и еще много кого защищал в украинских судах — это потом помогало ему выживать на оккупированной территории.

Омельченко творил удивительные вещи и щедро делился своими историями со мной. Например, мог поехать в украинский тогда Мариуполь и затребовать данные на обвинителя „ДНР“, противостоявшую ему в одном из процессов. Оказалось, что эта молодая женщина ездила в Украину увольняться из украинской мариупольской прокуратуры и получала там последнюю зарплату в гривнах — все это в тот период, когда Донецк уже вовсю был „независимым“, а подзащитные Омельченко, которых она требовала наказать, проливали кровь за „республику“. При этом свое преступление они совершили еще в 2012 году — нанесли кому-то „телесные повреждения“. Дело затянулось, началась война, обвиняемые убежали в ополчение, отвоевали год, стали жить свою жизнь в „ДНР“, и тут их „украинское“ дело решила продолжить „сепаратистская“ прокуратура — в рамках кампании по легитимизации не признанной никем власти. Вот Омельченко и использовал доступ к мариупольским данным, чтобы дискредитировать прокуроршу.

Адвокату постоянно приходилось придумывать нестандартные решения. В деле расстрелянного снайпера не было ни оружия убийства, ни пуль — только тело, несколько лет пролежавшее в яме, и заявления обвиняемых и свидетелей. При этом убитый родился и всю жизнь прожил в Украине, установили и его имя, и прописку. Омельченко в очередной раз пересек линию фронта и в военкомате Красноармейска получил по официальному адвокатскому запросу личное дело погибшего со всеми его антропометрическими данными. Вернувшись через блокпосты обратно в „ДНР“, он предъявил эти документы в суде: оказалось, что тело, которое извлекли из злополучной ямы, на 12 сантиметров короче реального убитого.

Объяснялось это просто — батальон много кого расстреливал, трупы сбрасывали в одну яму, никто не думал, что придется отвечать. А когда дошло до эксгумации, исполнители взяли верхнее тело, чтобы не копаться. После этого „суд“ на полгода завис: никто не понимал, что делать, не оправдывать же убийц из-за такого пустяка, как отсутствие трупа?

Я очень хотел сделать материал про эту историю. К тому времени я уже неоднократно писал о зонах „ДНР“ — на ее территории осталось 13 колоний, в которых продолжали томиться около десяти тысяч заключенных: кого-то осудили еще по законам Украины, но выпускать их никто не собирался (двести человек в какой-то момент передали в Украину, потом политическая обстановка в очередной раз изменилась, и процесс застопорился). Порядки в колониях при новых властях стали гораздо хуже: и кормили погано, и наказывали зачастую совсем не по уставу. Но я хорошо знал, что в камерах социально близких властям людей — преступников, которых посадили за содеянное на войне, — обычно есть телефоны: при наличии взаимного доверия взять интервью я мог почти у кого угодно. Можно было легко поговорить с обвиняемыми в убийствах, их женами и адвокатом и, имея на руках копии всех документов, сделать очередную построенную на неопровержимых фактах статью о повседневном кровавом хаосе, в который Россия ввергла мой город. В московском „МК“ такие тексты проходили по ведомству судебной хроники.

В тот раз не получилось — жена одного из обвиняемых, который до войны был бизнесменом, дала мне интервью, а потом запретила супругу говорить с журналистом. „Был бы мой муж, как все, мародером, мне бы было на что ему сейчас передачи носить, а так и бизнес накрылся, и жизнь, — говорила мне она и объясняла свою стратегию: — Понимаете, он к этому дню уже четыре года отсидел, еще где-то четыре отсидит, и я его когда-то точно получу на руки. А после вашего текста ему точно почки если не отобьют, то отморозят в карцере — и что я с инвалидом потом делать буду?!“

С Омельченко мы подружились, и он регулярно подкидывал мне сюжеты, открывавшие новые грани безумия и новых героев кровавой донецкой истории. Некоторое время его клиентом был иеромонах Феофан, в миру — основательный донецкий краевед Георгий Кратиров. Отец Феофан жил в Николо-Васильевском монастыре УПЦ Московского патриархата и истово поддерживал Россию вплоть до работы на военную разведку „ДНР“ — благо монастырь располагался в ближних тылах ВСУ, рядом с линией соприкосновения. В марте 2015 года Кратирова арестовали сотрудники СБУ. Дело было громкое, монах довольно быстро записал видео с признанием в работе на противника и практически молниеносно, в течение трех недель после задержания, был обменян по невиданному тогда курсу — 16 украинских солдат за одного священнослужителя.

Однако в Донецке отец Феофан тоже не прижился. Митрополит Донецкий и Мариупольский Иларион, епархию которого разделил фронт, не одобрял активного участия священнослужителей в войне. На Пасху в „ДНР“ отменяли комендантский час, стороны объявляли пасхальное перемирие, и Иларион служил две службы — в Донецке и Мариуполе: ради него открывали обычно закрытые по ночам блокпосты. Епископ негласно общался с властями и в „республике“, и в Украине — по словам Омельченко, СБУ предоставила ему все доказательства работы Георгия Кратирова на разведку противника. После этого отец Феофан места в Донецкой епархии не получил и грустно прибился к какой-то военной части в качестве неофициального капеллана. И тут прагматичный и отмороженный адвокат изучил дело и пояснил монаху, что за три недели никаких процессуальных действий по закреплению обвинения по нему толком не произошло и чисто теоретически он при пересечении украинской границы не будет задержан, его нет в розыске. Иеромонах дал крайне злое интервью телеканалу „Царьград“? Ничего! На этот случай есть уважаемый журналист, который бывает в Донецке и пишет где-то в Европе, а читают его по обе стороны линии фронта — дашь ему спокойное интервью про краеведение.

Монах Георгий Кратиров рассматривал вариант возвращения в свой Свято-Успенский монастырь, если дело закроют, а конфискованные вещи вернут. Украинская православная церковь Московского патриархата в Донецкой области балансировала тогда на сложной растяжке — на подконтрольной Украине части она была подчеркнуто нейтральной, а в Донецке публичное сотрудничество с российскими формированиями „пятнало“ только отдельные храмы и отдельных архиереев. Рядом с „главой ДНР“ Денисом Пушилиным присутствовал обычно епископ Новоазовский, викарий Донецкой епархии Варсонофий, который, соответственно, на подконтрольную Украине часть области носа не показывал. А главным „военным“ храмом был собор, расположенный на территории областной клинической больницы имени Калинина. Многочисленные случаи перехода священников на российскую сторону игнорировались, взявших в руки оружие тихо порицали, отстраняли от приходов и отправляли в Россию.

Омельченко передал мне копии страниц из дела монаха Георгия Кратирова — в частности, там был перечень конфискованного