Дом на линии огня. Хроника российского вторжения в Донбасс - Дмитрий Дурнев
Любовь Михайлова, дочь последнего директора завода и хозяйка территории, на которой теперь допрашивают, бьют и пытают людей, уже много лет живет в Лондоне. Ее команда вместе с юристами внимательно изучает все, что происходит на им принадлежащей территории, и собирает документы для последующих исков в украинские и международные суды. Поразительно, но за первые шесть лет им не удалось найти ни одной бумаги „ДНР“, подтверждающей статус этого места. „Изоляция“ — концлагерь, которого де-юре не существует.
Обычно арестованные по политическим статьям сидели в заключении полтора, а то и два года, после чего представали перед судом. Сам процесс при этом, как правило, длился буквально один день — этого хватало, чтобы выписать человеку срок в 10, 12 или 15 лет заключения.
Десятки взятых за слова людей не имели контактов в СБУ или украинской разведке. В такой ситуации это был минус — в комиссии по обмену за них никто не хлопотал. В Киеве преобладала вполне логичная мысль, что заложников у россиян на оккупированных территориях миллиона три и только вместимость колоний, стоимость питания и охраны заключенных сдерживает рвение карателей, главной задачей которых был террор населения — чтобы все сидели максимально тихо. Получалось, что россияне забирали на обменах своих военнопленных, диверсантов, разведчиков, иногда убийц-подрывников, иногда просто пропагандистов. А в ответ могли отдавать сколько угодно непричастных к активному сопротивлению гражданских, которые до ареста жили на оккупированной территории по своей доброй воле и в силу сложившихся жизненных обстоятельств.
Взять могли кого угодно. В Донецке шутили, что в местном СИЗО есть специальный „министерский“ этаж для высших чиновников — там сидели вице-премьеры, министры культуры, транспорта и ТЭК, руководящие сотрудники министерства налогов и сборов. Многие избежали заключения, уехав в Москву — осенью 2019 года, например, уголовные дела открыли на всю верхушку „министерства связи ДНР“, после того как она сбежала.
Однако люди, которые работали на „правительство ДНР“, могли просчитать свои риски. Они видели, как это государство ест своих, они сами судорожно наживались на хаосе в ожидании своего личного черного дня. Их не жалко. Важнее сказать не о них, а об обычных людях, которые попали под каток репрессий. Моим редакторам-россиянам рассказы о том, что людей сажают на 10 лет за то, что написали что-то нелояльное в соцсетях, долгое время казались какими-то байками, а предположения, что так будет и у них, — риторической фигурой. К 2025 году все мои редакторы уехали из России; почти всех объявили иноагентами, а их издания — нежелательными организациями; некоторые стали фигурантами уголовных дел. И все это просто из-за того, что они произнесли вслух простые слова о всем известных фактах. Все как было у нас.
Я могу рассказывать такие истории одну за одной.
Вот Паша Подвезко. „Ему в приговоре написали пять статей: шпионаж в пользу иностранных государств, покушение на шпионаж, разжигание межнациональной розни и ненависти, печать экстремистских материалов, действия, направленные на свержение конституционного строя, — и дали четырнадцать лет, — рассказывала мне в Донецке в 2018 году его мама Татьяна Станиславовна Подвезко. — Реально же он в 2014 году в группе в фейсбуке участвовал — „Донецк — это Украина“. И футболку с такой надписью у него возле компьютера нашли при обыске — позиция у него была такая, он этого от следствия и не скрывал. Он у меня ни разу за всю войну из Донецка не выезжал, я все ждала, как же они на суде выкрутятся? А они с жесткого диска сняли информацию, человека, с которым он чаще всего говорил, определили и сказали, что вот он-то и был связан с иностранной разведкой!“
В такой ситуации именно матери часто оказываются главными защитниками своих сыновей: ничего не боятся, открыто говорят по телефону, обивают все мыслимые начальственные пороги и все время ищут деньги, чтобы покупать детям в тюрьму продукты. Татьяна Станиславовна считала, что ей еще повезло — Пашу взяли не на улице, а когда он играл в футбол в районе бывшего Дома пионеров на бульваре Шевченко, практически напротив здания МГБ. После этого в квартиру, где они жили с девушкой, пришли с обыском. Девушка сразу позвонила матери Павла. Получилось, что сын не пропал бесследно на месяц-два по указу „о борьбе с бандитизмом“, как у других, а сразу стало понятно — арестован! Вот такое „повезло“.
(С матерями тоже бывало по-разному. 29 декабря 2019 года из самолета с освобожденными пленными, который встречал в Киеве Владимир Зеленский, вывезли на коляске Зинаиду Николаевну Мальцеву. Ее сына арестовали в Донецке — и она так разозлила своей неугомонной активностью силовиков самопровозглашенной республики, что ее тоже задержали. Зинаида Николаевна провела в заключении семь месяцев, после чего ее передали Киеву — а вот сына так и оставили в колонии: Максим Тимофеев, получивший приговор за „шпионаж“, по состоянию на 2025 год продолжал находиться в колонии в Макеевке.)
Вот Андрей Кочмурадов — тот самый, что позвонил мне осенью 2024-го. Знакомы мы были тысячу лет: когда-то он работал в моей газете рекламным менеджером, как-то ближе к концу 1990-х пришел ко мне в гости в общежитие для врачей и познакомился с моей напарницей на другой работе, доктором Еленой Лазаревой. Вскоре они поженились — и через два десятка лет в один день, в октябре 2017 года, вместе пропали.
„Меня арестовали прямо под домом, возле забитой продуктами машины — я возвращалась из Покровска, много чего купила из того, что в Донецк не поступало“, — рассказывала мне Елена. Сразу в машине ее начали бить и пытать (надевали, например, на голову пакет), заставили позвонить мужу — попросить, чтобы вышел на улицу помочь с вещами. „Я не хочу вспоминать тот день и как это было, — это уже говорит Андрей. — Но потом, в подвале, мне вдруг бросили „передачу“ — странный пакет с разрозненным набором продуктов. Там был любимый лук-порей Лены, она любила все эти полезные салаты. Так я понял, что это остатки из ее багажника — и что она тоже арестована“.
Воспользовавшись все тем же указом „о борьбе с бандитизмом“, Лену и Андрея арестовали, не сообщив родственникам, что они задержаны. До меня информация о случившемся дошла только к декабрю, когда ребята уже записали стандартный ролик: по сценарию, который писали приехавшие из РФ оперативные работники, они на камеру признавались во всех смертных грехах. Сочиняли эти ролики люди, плохо понимающие местную реальность: моих друзей заставили читать текст о том, что сотрудники СБУ завербовали их при пересечении линии блокпостов под „угрозой уголовного дела за наличие в машине видеорегистратора“. Ни в Украине, ни в России не предусмотрено уголовное наказание за владение видеорегистратором, а в Донбассе к тому времени их просто не было — еще в 2014 году видеорегистраторы отбирали на блокпостах, чтобы отмотать и посмотреть на записи, что там происходит на дороге у противника. Понятно было, что Лена и Андрей несут околесицу под давлением силовиков.
„Речь об адвокате зашла, когда меня держали в подвале „Изоляции“ уже месяц, — рассказывал Кочмурадов. — Следователь говорит: „За твое преступление вообще-то тебе положен расстрел, но будем работать!““ Одним из этих адвокатов была Елена Шишкина — ее даже в какой-то момент назначили депутатом „народного совета ДНР“. Сначала Шишкина работала с Андреем бесплатно, а через несколько месяцев им вдруг сообщили, что теперь она оказывает услуги за деньги: „Я тут же попытался отказаться, но мне сказали, что так решила моя мама, и единственный раз за все время в тюрьме мне вдруг дали ей позвонить“.
Однажды Андрей решил спросить у Шишкиной, куда
