Дом на линии огня. Хроника российского вторжения в Донбасс - Дмитрий Дурнев
Муж и жена 10 месяцев сидели в одном концлагере, но увидеться смогли примерно через год, и то случайно — их камеры вдруг оказались напротив, Андрей увидел Лену через „кормушку“, маленькое окно для подачи еды. Судили их в августе 2019 года. Согласно обвинительному заключению, бойцы подразделения „Пятнашка“ обнаружили у жены в телефоне фотографии двух якобы засекреченных персонажей: снятого на территории больницы Калинина своего комбата Олега Мамиева по прозвищу Мамай» и числящегося при подразделении «ротным» Александра Бобкова.
Это отдельный анекдот — осетинский наемник «Мамай» в 2014 году в качестве телохранителя ходил за командиром батальона «Восток» Александром Ходаковским и попадал на все фотографии, где Ходаковский фигурировал. Никаким секретом его лицо не было ни для кого: Мамай вообще очень любил сниматься и погиб, когда участвовал в создании пропагандистского сюжета российского Первого канала — потащил оператора снять траншею после очереди из гранатомета, а в следующей очереди нашлась граната и персонально для него. Александр Бобков, в прошлом народный депутат, и вовсе был абсолютно публичной фигурой.
«В судебном „стакане“ (помещение полтора на полтора метра в подвале суда, где подсудимый сидя ждет своего заседания, — таких „стаканов“ в донецком суде десять; находясь в них, заключенные могут переговариваться. — Прим. авт.) я встретил одного из военнопленных украинских солдат, — вспоминает Андрей Кочмурадов. — Он был подавлен, держался за голову и монотонно говорил: „Какой ужас, мне дадут пятнадцать лет за терроризм, как я эту судимость буду потом снимать, что в селе скажут?!“ Я сначала смеялся, потом пытался объяснить, что этот суд за пределами Донецка никто не признаёт, его решения для окружающего мира не существуют! Но, кажется, я его не переубедил — на простого человека весь этот судебный антураж, судья в мантии, красивые ритуалы очень давят».
Лене и Андрею дали за «шпионаж» и прочие грехи по отношению к «ДНР» по 14 лет. К счастью, их обменяли — они провели в заключении в общей сложности два года и десять месяцев. Тоже, можно сказать, «повезло».
Вот Сергей Петрик, известный детский врач-неонатолог. Мы познакомились с ним в начале 2000-х по нетривиальному для тогдашней Украины поводу — Петрик решил усыновить трехлетнего ребенка, а городская комиссия по делам несовершеннолетних отказала врачу, всю жизнь работающему с новорожденными, на том основании, что мужчина просто не может уметь ухаживать за маленькими детьми. Я и двое моих коллег включились в эту тему, по итогам медийного скандала Сергею дали усыновить Толика. Потом он много лет наблюдал и лечил моих детей.
Осенью 2015 года Петрик поехал из Мариуполя в Донецк к маме и своей женщине через линию блокпостов. Его арестовали — человеку с автоматом показался подозрительным висевший на шее у доктора фонендоскоп. «Сказали: „Вы, наверное, товарищ, из Красного Креста, который против республики действует“, — рассказывал мне Сергей несколько лет спустя. — Красный Крест, по-моему, нейтрален и помогает всем, но в тот момент он оказался почему-то красной тряпкой. Меня вывели из машины на обочину, попросили показать рюкзак, вещи, документы, все это время потихонечку-потихонечку сами себя накручивали». Потом Петрика отвели на блокпост, вызвали опергруппу и отвезли в районное отделение полиции.
«Само собой, начали допрашивать, раздавали пощечины, воспитывали, нагнетали, страсти рассказывали — сидел, слушал, молчал, головой кивал. Честно, я боялся, что будет страшнее», — вспоминает Петрик. В РОВД он провел четверо суток — и чтобы вырваться, симулировал приступ эпилепсии, убедив не только полицейских, но и бригаду скорой и дежурных врачей в приемном покое больницы. «Между „приступами“ я говорил людям в белых халатах, что я врач, выпускник Донецкого медицинского и просил позвонить моей маме, чтоб она узнала, где я и что со мной, — рассказывал Сергей. — Но от меня, голого, прикованного наручниками к носилкам „диверсанта“ все шарахались. Ни одна санитарка, медсестра, дежурный врач-интерн не сделали этого простого движения к телефону. Всего год прошел под оккупацией, а люди на всякий случай уже истово верили в „украинских диверсантов“. Только когда на следующее утро на дежурство пришел мой однокурсник, он позвонил маме, и все понемногу завертелось».
Общими усилиями друзей, мамы и, возможно, майора МГБ, который оказался соседом Петрика, его освободили. После этой истории врач выехал из Донецка и лечил детей в больнице районного центра Никольское под Мариуполем, получив там служебную квартиру. Он спокойно работал, пока в 2022 году и туда не пришла российская армия. Никольскому тут же вернули советское название Володарское, при городском управлении полиции развернули фильтрационный пункт для выезжающих из охваченного огнем Мариуполя беженцев, а в районной больнице разместили военный госпиталь — местные врачи должны были там принимать и сортировать раненых в приемном покое. Весь ужас тех дней плохо умещался в голове даже у людей, которые уже много чего повидали в Донбассе: тысячи раненых гражданских, тысячи раненых военных, из которых, по словам Сергея, 70% составляли наспех мобилизованные на «старых оккупированных территориях» украинцы.
Через год Петрика арестовали второй раз. Его медсестры донесли в ФСБ — доктор отказался участвовать в праздновании российского Дня защитника отечества, 23 февраля, он умудрился честно сказать своим подчиненным, что не хочет праздновать годовщину кошмара (вторжение армии РФ началось, как известно, 24 февраля). Единственного в районе опытного детского врача продержали два дня на допросах, забрали паспорт, гаджеты и отпустили «до особого распоряжения» работать дальше. Я уговаривал его уехать — Петрик не брал российский паспорт, не мог полноценно качественно молчать в разговорах с коллегами, не готов был выйти из украинских профессиональных врачебных чатов, где его как «коллаборанта» поругивали коллеги из свободных городов… В общем, он был типичным кандидатом на репрессии «за украинство».
К сентябрю 2024 года Сергей принял решение, что больше нужен в своем городке больным детям, и на третьем году оккупации получил российский паспорт (по российским законам врач без паспорта, «иностранец» на оккупированной территории, не имеет право на электронную подпись, а значит, не может вести прием в поликлинике). В октябре доктор Петрик поехал с дежурства по адресам больных детей и забыл свой телефон на работе. На номер начали приходить сообщения на украинском языке — скорее всего, из тех самых врачебных чатов. Снова нашлись бдительные медсестры, которые позвонили в местное управление ФСБ. Врач вернулся и увидел, что с его телефоном возятся полицейский и чекист. На него тут же составили протокол «за сопротивление сотруднику полиции» — это 15 суток заключения. Затем появилось уголовное дело по той же статье — это уже до шести лет строго режима. Доктора посадили в СИЗО под Мариуполем. Его нанятый женой адвокат пытался добиться психиатрической экспертизы на том основании, что Петрик в тюрьме в стрессе перешел на украинский язык и требовал переводчика.
Вот другой врач, сотрудник Донецкого диагностического центра Юрий Шаповалов — типичный «ботаник»: худой, интеллигентный, в очках, председатель донецкого клуба любителей кактусов «Ислайя». В январе 2018 года его жестко арестовали, ролик с задержанием выложило в социальные сети «МГБ ДНР»: субтильный человек идет вдоль забора областной клинической больницы, из стоящей рядом машины выбегают оперативные работники, похожие на бычков, и начинают втаптывать, втрамбовывать этого интеллигента в газон рядом с тротуаром, а он при этом страшно, пронзительно визжит.
Бывшие сокамерники Юрия рассказывали, что доктора, пока он не признался в сотрудничестве с разведкой, пытали током и сломали ему несколько ребер. На самом деле вся
