На встречу дня - Ежи Вавжак

Гжегож садится на кровати. Выбраться из теплой постели его заставляет не столько внутренняя убежденность в том, что пора вставать, сколько ожидание того, что сегодня произойдет. Затем он, словно автомат, совершает обычные свои утренние манипуляции, правда, на этот раз медленнее и более обстоятельно. Обжигая губы горячим чаем, садится у окна и с наслаждением затягивается сигаретой. С теплом вспоминает минувший день и вечер, проведенный с Барбарой. Но прежде всего, конечно, вчерашнее утро и тот разговор, а в разговоре он остался самим собой, как всегда, упрямым и прямолинейным Гжегожем Гурным.

Он пытается восстановить в памяти беседу, хотя хорошо понимает, что она не имеет особого значения и никто никогда не узнает о ее последствиях, она происходила без свидетелей. И тем не менее разговор имел решающее значение в его конфликте с Мисевичем. Он, Гжегож, первый бросил кости на зеленое сукно стола.

Начальник отдела кадров Журек, полный, пышущий здоровьем мужчина, присутствие которого в тесном, заставленном мебелью кабинете — еще одно свидетельство столь частых здесь нелепостей, удивительно долго перебирал разбросанные на письменном столе бумаги, наконец он нашел подписанный раньше, быть может еще вчера, приказ о его отпуске. Гжегож молча разглядывал служебный бланк, едва скрывая разочарование. После вызова по телефону и вчерашней угрозы Мисевича он ожидал другого. Даже был уверен, что шеф не остановится на полпути, не спрячет, словно страус, голову в песок, а предпримет решительные меры в ответ на брошенное ему в лицо тяжкое и недвусмысленное обвинение. А там уж один только шаг до широкой огласки в дирекции комбината, в партийном комитете и даже в прокуратуре.

Собственно, так оно и случилось. Если Гжегож мог позволить себе не спешить, потянуть время, то Мисевичу многолетний опыт подсказывал, что лучшая оборона — это нападение, а не беспомощное топтание на месте.

«Я был уверен, что меня уволят. А шеф оказался не настолько глуп, чтобы дать мне лишний козырь. Решил отыграться, хотя я слышал и о таких штучках. Сунут человеку в зубы трехмесячный оклад и — привет. Но со мной такие номера не пройдут».

— Я не просил отпуска. — Гжегож положил приказ на стол.

— А ваша просьба и не требуется, — спокойным, почти скучающим голосом ответил кадровик, — это не март и ноябрь, когда мы не можем отправить работника в отпуск без его согласия. Вы знаете инструкцию?

— Нет, но уверен, что вы знаете ее прекрасно.

— Следовательно, не о чем больше и толковать, — кадровик развел руками, но в глазах его не было обычного в таких случаях притворного сочувствия.

— Понятно. Но все-таки вы разочаровали меня. Я ожидал большего.

— Вы чертовски догадливы, Гурный.

— И все же ошибся.

— Потому что вы многого еще не понимаете. Того, например, что мы не любим увольнять сотрудников, осложнять им жизнь поисками новой работы. Мы предпочитаем, чтобы они уходили по собственному желанию... — Он умолк, ожидая, что Гжегож поймет его и доскажет остальное сам.

— Продолжайте, пожалуйста...

— Мы разговариваем с вами с глазу на глаз. Моя обязанность состоит только в том, чтобы вручить вам приказ об отпуске... Надеюсь, вы умеете думать, во всяком случае, так о вас говорят.

— Все вы дерьмо, а не люди. — Гжегож встал и с грохотом задвинул стул. — Но мы же, — добавил он, видя в глазах Журека злой блеск, — разговариваем с вами без свидетелей. — Он громко, вызывающе рассмеялся. — Я пришел к вам только за получением приказа об отпуске.

Этот издевательский смех долго еще стоял у него в ушах, и когда он передавал свои бригады Борецкому, и когда прощался с Вальчаком, и когда ехал трамваем к Яницу.

Только теперь он понял, что ехал тогда к старику, чтобы все ему рассказать. Однако случилось не так, как он предполагал. И он об этом ни капли не жалеет. Не потому, что жаловаться он не любил и не умел. Нет, не потому. Просто весь облик Яница, спокойная его уверенность, весь тот, казалось бы, незначительный разговор с ним, несколько горьких слов о работе — теперь уже только формально — его бригад, все это помогло ему немного успокоиться. Неожиданно пришло прозрение: значит, коллектив сталелитейного цеха — это в большинстве своем люди, такие, как Франтишек Яниц, от которых, несмотря ни на какие неблагоприятные стечения обстоятельств, ему не следует ждать ничего плохого.

И эта уверенность, возникшая после вчерашнего разговора, помогла ему успешно справиться с мимолетной слабостью и подавленностью, он не чувствовал теперь себя потерпевшим кораблекрушение, плывущим к берегу с непомерно тяжким грузом, от которого он никак не может избавиться и который тянет его ко дну.

Гжегож смотрит на часы. До назначенной встречи в партийном комитете почти еще три часа. Есть время сесть за стол и спокойно, все взвесив, написать обстоятельное заявление, затем поставить свою подпись под этим самым трудным в его жизни документом, в котором, клеймя своих противников, ему придется упомянуть также и свое имя как одного из виновников смерти сталевара Юзефа Гживны.

Секретарь парткома — человек уже немолодой, ему далеко за пятьдесят. Гжегож не раз видел его на торжественных заседаниях, собраниях, демонстрациях. Да и не только там — секретарь парткома нередкий гость в цехах, частенько видели его и в мартеновском, запросто беседующим со сталеварами. До сих пор Гжегожу казалось как-то неудобно присоединяться к таким беседам, поскольку для этого не было достаточных оснований. Но сейчас он не видел никого другого, кому мог бы поверить свое дело, кроме этого человека, которому многотысячная организация комбината «Страдом» оказала доверие, избрав в четвертый раз секретарем парткома.

И вот Гжегож с надеждой смотрит на несколько угрюмое квадратное лицо, массивные плечи, крупную, побеленную сединой голову. С надеждой и в то же время с беспокойством: а вдруг этот человек не сумеет понять его до конца, проявит нетерпимость или, того хуже, недоверие к нему как к беспартийному. Он не может избавиться от этих опасений, хотя широко распространено мнение, что секретарь — человек толковый, разумный, не чурается трудных человеческих проблем, уважаемый коллективом за смелость и честность.

Гжегож сразу же выложил все свои сомнения. Почему он пришел именно сюда, в партийный комитет? Сюда, а не в какое-то другое место? И почему именно сейчас? Однако секретарь парткома не дал ему закончить. Он понимающе улыбнулся, будто ему и так все было ясно, дал понять, что