Дом на полпути - Фине Гробёль
Надвигается вечер – мое самое нелюбимое время суток. Мне нужно придерживаться различных рутин, чтобы восстановить и укрепить хороший и долгий сон. Окно в комнате открыто, жалюзи лениво покачиваются на ветру, сейчас около десяти часов, я оттягиваю прием снотворного, пока не буду уверена, что готова заснуть. Примерно с девяти до одиннадцати – время для подготовки ко сну. Кирстин когда-то посещала курсы по рефлексологии, и, по ее словам, многие люди с проблемами сна ощутили огромную пользу от этого точечного массажа. Я не скептик и не то чтобы недоверчива, но и полной надежд меня не назовешь. Я выключаю телевизор и компьютер, чищу зубы и трижды говорю своему отражению в зеркале «я так устала», затем опускаюсь на кровать в своей мягкой одежде, Кирстин усаживается рядом. «У вашей мамы такая же твердая кожа на ступнях? Похоже, это почти генетическое», – говорит она, нажимая на разные точки. Это заблуждение, и в нем все дело, заблуждаюсь каждый вечер в наивной вере, что усталость одолеет меня и я, счастливая и истощенная, смогу ей поддаться, но нет. Эта ночь не будет другой, эта ночь не станет исключением. Я развожу руки в стороны, как бы освобождая место для груди, чтобы она могла вырваться, ускользнуть в колышущиеся молочно-белые объятия жалюзи, предаться скучному танцу, оторвавшись от остальной мебели в палате, завидую креслам, не знающим потребности в сне.
«Это резкий стук, может быть, какой-то твердый металл, я не знаю, – говорит Лассе, стоя в курительном дворике с Марком около полуночи. – Он проходит по этажам, и я ощущаю его спиной, как острие, совершенно ледяное». Он указывает место костяшкой указательного пальца, после чего прикуривает. Я прислушиваюсь к их разговору, как ночной вор, спрятавшись в садовом кресле под зонтиком. Марк кивает, зажигает длинный белый Prince, садится на скамейку рядом с Лассе. «Думаешь, кто-то делает это специально, против тебя?» – спрашивает он, быстро выпуская струйку дыма из правого уголка рта. «Да, конечно, – отвечает Лассе, в его голосе слышится жизнь, я удивляюсь его постоянному участию. – Они почему-то хотят мне навредить. И это больно». Он выдыхает дым, я обжигаю ноготь слабым огнем зажигалки.
«Может, сходим на небольшую вечернюю прогулку, как вам такая идея?» – говорит Ларс, тихонько постучав сначала в дверь Сары, затем в мою, в среду около восьми часов. Энергия вечера на взводе, почти агрессивная в своем стремлении к свету. Сара издает восторженный вопль, я тоже и надеваю черную льняную рубашку. Когда я выхожу в беспокойный коридор, двери остальных комнат открываются одна за другой: Гектор, Лассе, Сара, Мари. Из двери у задней лестницы появляется Вахид. У Сары с собой небольшая сумка, и я спрашиваю, можно ли положить в нее мой кошелек. «Мороженое за счет коммуны», – непринужденно подмигивая, объявляет Ларс – я бросаю кошелек на кровать и закрываю за собой дверь. Мари натягивает на голову капюшон толстовки, сочетающейся с ее мятно-зелеными короткими шортами в обтяжку. «Ларс!» – зовет она, большими шагами подходит к нему и обхватывает его руку своей, как крюком.
На улице воздух дребезжит, как вода в кастрюле перед закипанием. Трепет. Больше двадцати градусов, тропическая ночь, цветы бузины светятся, как призраки. В кафе полно людей, поглощенных друг другом, теплом и вином, они громко разговаривают, как будто обращаются к улице. «Я точно буду фисташковое, – говорит Ларс, – и точно два шарика», но это не впечатляет Мари, она королева апатии – откидывает голову назад, как будто собираясь тащить затылок за собой по асфальту. Небо голубое, но каким-то жутким образом. «Черт побери, тоже хочу себе такую работу, как у тебя, Ларс, – негромко бормочет Мари, запрокинув голову, – чтобы платили за то, что ты несешь всякую чушь». Ларс смеется и похлопывает Мари по плечу, как будто он невольно раздулся до трех метров, как будто он никогда не был меньше, как будто случайный прохожий, взглянув на нас, мог бы подумать: обыкновенная группа очень маленьких людей с одним очень большим человеком. Мне приходится отвернуться: из всех них льется ослепляющий свет.
У Томаса сегодня последний день, и он приглашает все отделение к себе домой на кофе с пирогом, в квартиру под самой крышей с откосными стенами. На кухне пахнет булочками с корицей, на столе стоит стеклянная миска с нарезанной на половинки клубникой, шумит миксер. Мы здесь не все. Гектор открывает колу, которую принес с собой. Ларс сидит на табурете и кричит: «Ты ведь нам скажешь, если понадобится помощь?» Я смотрю на их гладкие, словно начищенные до блеска яблоки, лица. С каждым моим вдохом воздух теплеет, снаружи на краю водосточного желоба сидит голубь. Комната не перестает быть комнатой, когда ее покидаешь. В углу стоит гитара. Кола Гектора шипит, в ней слышится потайной шепот. Ларс берет книгу в мягкой обложке с журнального столика и листает ее, страницы пыльные и затхло пахнут. Мы в этом центре, куда бы ни пошли. Томас ставит на стол чайник, из него валит пар с ароматом мяты. Мы с Сарой помогли выбрать прощальный подарок от всего шестого этажа: два билета на Боба Дилана в концертном зале «Форум». Ларс достает из заднего кармана позолоченный конверт и кладет его на стол рядом с мягкой пожелтевшей книгой. Эта нежная и надменная комната. Томаса я больше не увижу.
Чтобы начать новые отношения, требуются усилия не только контактного лица, но и самого жильца центра. Разница лишь в том, что одни получают признание за свою работу, а другие – нет. Мягко говоря, я измотана после такого насыщенного дня событий, встреч и бесед. Я распласталась на полу: в животе сжимается раздражение, подобно переполненному мочевому пузырю, взгляд направлен вверх – на тонкий контур потолочного светильника. Кирстин стучит в дверь, чтобы попрощаться. Надеюсь, вечером на смену придет Марк. Мы, которым негде жить и негде умереть, оказываемся в этом экспериментальном доме, в этом временном доме на полпути. Когда я встаю, лицо пылает и отливает синевато-красным цветом, как внутренний орган.
Любой вопрос уводит меня в сторону – сюда, на самую окраину. Было решено, что расходы на такси для наших с Сарой поездок на групповую терапию – необходимы и оправданны, но ни одна из нас не в состоянии отправиться туда. Нам твердят, что посещать их важно, и мы лишь киваем, зная это. Но усталость одолела меня, и мое тело обмякло, как мокрая газета: подкашивающаяся нога, слабая рука, веки словно крышки гробниц. Сара осторожно входит и садится у окна, бегло смотрит на меня, но я не смотрю в ответ, затем прикуривает сигарету и открывает окно, выдувая дым наружу. «Я принесла тебе кофе, – говорит она, – он на столе». Ее спокойный взгляд устремлен на блестящие от дождя ветки, правым локтем она опирается на левую руку – и так и сидит, неуклюже застыв у окна. «У меня есть запасные сигареты, если у тебя закончились, – говорит она с придыханием, – кофе еще горячий». Я ощущаю прохладный воздух на макушке, поднимаю взгляд к потолку и достаю руки из-под влажной теплоты одеяла, кладу их сверху. «На самом деле у тебя достаточно времени: минут десять на кофе и сигарету, пятнадцать – чтобы одеться, и для полного счастья ты можешь даже успеть почистить зубы», – она щелчком отправляет окурок в окно, не глядя на меня, но, должно быть, она чувствует, как я поворачиваюсь налево, приподнимаю верхнюю часть тела на своих сонных, беспокойных суставах и ковыляю к ней. Я настежь распахиваю окно и прикуриваю сигарету, отпиваю кофе. Затем такси, терапия, рвота и несколько дней сна.
В дверь моей комнаты стучат, и, как и в больнице, я не могу предотвратить вторжение. Раньше это приносило мне ощущение безопасности, а теперь – раздражает, я чувствую себя незащищенной. Пустые сигаретные пачки скомканы и разбросаны по разным углам. Персиковая косточка, чашки с холодным кофе на дне. Дневного света мало, жалюзи плотно опущены. Я смотрю «Настоящую кровь», прерываясь лишь на посещения
