Дом на полпути - Фине Гробёль

и незнакомый мне. Я ударяю кого-то головой, не знаю кого, не разбираю ничего, кроме размытых оттенков бежевого и темно-красного, пинаюсь и попадаю в большое комнатное растение, земля вываливается на обувь и лодыжки наставников, я извиваюсь, мое тело крепко удерживают десять рук. На первом этаже пахнет подливкой, и я пинаю Марка в бок, но он непоколебим и тверд, как каменный памятник, а меня прижимают к полу. Потолок резко обнажается передо мной. Марк ведет меня в лифт.

Марк сидит в углу комнаты и играет в Wordfeud. За окном над крышей протянулось небо, словно столб, засасывающий нас вверх. Я ем сливу, никакого вкуса, косточку кладу на стол рядом. Иногда мои плечи выходят из суставов, как будто отрываются от пространства между шеей и спиной, и меня тошнит в самую большую кастрюлю на кухне. Я так устала. Я прикуриваю сигарету, она потрескивает. На улице в раннем вечернем свете шумит ветер, сероватое покрывало спускается на здания. Я надеваю мягкие флисовые штаны и нежно-желтый свитер, как будто одежда может изменить сам вечер – например, превратить мою болезнь во что-то обыденное, вроде гриппа или сильной ангины. Замечу ли я вообще, если подхвачу нечто подобное. Или это спишут на очередной побочный эффект медикаментов. «Хорошо, когда есть возможность немного проветрить», – говорит Марк. Пепел от сигареты смешивается с ветром, образуя густое облако пыли, жесты странника. Я хватаюсь за спинку кровати – нелепый способ удержаться на ногах. Как будто никогда не будет ничего, кроме лета.

Во многих отношениях очень важно, чтобы одежда лечащего психиатра отличалась от больничной: никаких белых халатов, никаких медицинских синих брюк, только обычный наряд, обычная униформа. Тем не менее всегда сразу ясно, кто лечит, а кого лечат, даже если этого не выдает одежда. Таня из открытого отделения больницы всегда ходила на каблуках, и, когда срабатывал сигнал тревоги, зачастую она бежала быстрее всех, во что сложно поверить, учитывая ее обувь. Но, как бы я ни пыталась, мне ни за что не вспомнить, во что были одеты мои психиатры – будь то главный врач или дежурный, – их одежда размыта в моей памяти. Яично-желтая хлопковая рубашка? Выцветший трикотаж? Нежно-голубой V-образный вырез? Темные джинсы? Самый мягкий свитер? Униформа Марка – толстовка с капюшоном и шорты в любую погоду. Удивительно, сколько всего может поместиться в этих карманах. Шприцы, ключи, таблетки, тревожная кнопка, пачка белых Prince 100, леденцы Fisherman's Friends, блестящая металлическая зажигалка Zippo, проездной билет, детская оранжевая резинка для волос.

Я слезаю с карго-байка, неуклюже, но ловко, трава высокая и дикая, она обхватывает мои лодыжки, когда я ступаю на землю. Мы с Томасом делаем перерыв в забеге между покупкой контейнеров для хранения и обедом. Здесь немного пахнет гнилью, но в то же время чем-то свежим, цветами. Мы садимся на склоне, ведущем к озеру, я ставлю сумку рядом с каштаном, который давно отцвел. «Тебе бузину или черную смородину?» – спрашивает Томас, сдвинув очки одним быстрым движением на лоб, темные волосы ниспадают волнами. Он сидит в высокой траве, открывает ключом маленькие стеклянные бутылочки, громко вздыхает и откидывается назад. С противоположного берега люди прыгают в воду. Голова одной девушки торчит как гриб, руки быстро описывают круги. Моим ногам жарко, черные обрезанные легинсы закатались до ляжек, я снова спускаю их ниже – я ношу их, чтобы избежать красных язв от постоянного трения кожи о кожу. Мои руки покрыты светлым шелком: солнечные лучи вредны для шрамов и ран, но руки прикрыты еще и потому, что есть вещи, которыми мне не хочется делиться со всеми. «Думаю, Кирстин станет хорошим новым ментором для тебя, – говорит Томас, глядя на купающийся гриб. – У нее большой опыт. Она точно знает, что делает. На собеседовании она явно была лучшей, тебе так не кажется?» Он опустошает бутылку с черной смородиной и бросает ее за себя на траву. «Может, она заглянет на кофе на следующей неделе? Неофициально, конечно же. – На другом берегу появились новые купающиеся. – Так что до августа у вас будет мягкий старт». Головы то выглядывают, то исчезают.

Кирстин стучит в стеклянную дверь офиса Томаса, сегодня понедельник. Мы уже однажды встречались: у нее короткие взъерошенные волосы, и я представляю, как она укладывает их по утрам: сначала растирает воск между ладонями, затем быстрыми движениями сминает концы, особенно на шее и вокруг ушей, и, наконец, моет руки в теплой воде. Ее белая футболка плотно облегает фигуру под коротким пиджаком, она кладет ключи в потрескавшуюся бежевую кожаную сумку, легко свисающую с ее угловатого плеча, а правую руку протягивает мне – сухое и гладкое рукопожатие. «Рада вас снова видеть», – говорит она и садится в кресло с обивкой цвета морской волны и светлой деревянной спинкой. Я поднимаюсь, что-то рвется из моей груди, живот опоясывает теплота. «Хочешь сделаем небольшой перерыв?» – спрашивает Томас, едва я открываю дверь в коридор. Взгляд Кирстин мечется из стороны в сторону, и когда она улыбается мне, то опускает подбородок к груди, так что ее глазам приходится смотреть вверх, чтобы встретиться с моими, – иерархический танец, и я владею только болезнью внутри меня, остальным невозможно владеть.

Иногда кажется, будто пробуждаешься ото сна по нескольку раз за день. Вкус угля остается в горле, даже если выпьешь его всего один раз, чтобы очистить организм после передозировки. Затем в туалете выходит черная жидкость. Тонкие серо-черные струйки. Сегодня мне повезло, промывать желудок не придется, достаточно только угля. И я глотаю его почти с удовольствием.

В другие разы, прежде чем дать мне уголь, нужно было прочистить мой желудок. Только заметив аппарат искусственной вентиляции легких и маленькие пластиковые пакетики, я поняла, что в мой организм вводят кислород и жидкость. Только попытавшись что-то произнести, я поняла, что голосовые связки были разделены трубкой аппарата искусственной вентиляции; голос превратился в нечто вроде намека, эха органа. Я поняла, что меня нужно опустошить, поняла, что для этого и нужна трубка, проходящая от горла через пищевод в желудок: чтобы опустошить меня. Я оглядела комнату вокруг себя: стены и огромные окна, из которых виднелись небо и бледный отпечаток облаков; аппараты, суета аппаратов и работников, и я поняла, что это не психиатрическое отделение, а реанимация, где мне предстояло проспать несколько дней подряд, вот что я поняла. А когда я снова проснулась, то оказалась в новой палате, без других больных тел вокруг, и по виду из окна стало ясно – меня переместили еще выше, чем раньше, и я удивилась, что можно подняться еще выше. На передвижном столике стояли кувшин с лимонадом и пластиковый стаканчик, и, когда я попыталась приподняться на руках, с указательного пальца слетел зажим, от которого отходила еще более длинная трубка к еще более сложной системе, и незнакомый мне человек небольшого роста поднялся со стула и быстро, но осторожно надел зажим обратно. На воротнике его светло-голубой рубашки, рядом с бейджем FADL, было несколько пятен чего-то красновато-фиолетового, похожего на свекольный сок или легкое красное вино с фруктовыми нотками, а под рубашкой виднелась поношенная белая футболка. Поднявшись, он положил книгу на стул, мой нос был соединен трубкой с аппаратом рядом, и я поняла, что мое тело поддерживают и мне помогают дышать: мои легкие слишком ослабли. Только тогда я заметила металлический таз подо мной, куда собирались мои черные экскременты, и мочевой катетер, через который опустошался мочевой пузырь, и поняла, что в мой организм вводят активированный уголь, все трубки подсоединялись ко мне. Дни вырисовывались у меня перед глазами словно знаки, выведенные от руки; очертания узла или петли. Я не понимала своего тела, когда проснулась из искусственной комы, в которую меня ввели из-за сильного воспаления в левом легком, вызванного рвотой после очередной неудачной попытки наглотаться чего-то, что могло мне помочь уйти из жизни. Рядом