Дом на полпути - Фине Гробёль

В больнице почти нечего было пить, кроме сливового сока, по крайней мере, так осталось в моей памяти. Мы все болтались, попивая сливовый сок и остывший больничный кофе, от которых нам не становилось ни лучше, ни хуже: может быть, кофе и чернослив взаимоотменяли друг друга, так же как это делали терапия и больничная рутина. В этом центре сохранились многие привычки из больницы: те же лекарства, те же встречи в группах, многие вечерние мероприятия похожи или те же. И все же удивительно, как мы могли не повстречать друг друга в больнице. Где все были, пока на шестой этаж не перевезли мебель и кровати, позволив с облегчением выдохнуть за закрытыми дверями? Не в больнице – во всяком случае, не в той, где держали меня. Люди, которых я встречала там, во многом напоминали призраков: они постоянно возвращались, и никто не знал, когда это произойдет. Кроме того, их нельзя было увидеть вне стен больницы. Как будто мы существовали только там, друг для друга, а за пределами отделения – для кого-то другого. И все же, пусть и редко, мне встречаются призраки, как будто им удается найти брешь и прорваться в реальность. Стоите в «Нетто», стыдливо держа свои корзины, и стараетесь избегать чьих-либо взглядов, но в конце концов, чтобы сохранить представление о себе как о социально нормальных гражданах, приходится поддаться и обратить друг на друга внимание: «Давно не виделись, как дела?» И вы почти всегда прозрачны и всегда удивлены, потому что часто сомневаетесь, настоящие ли больничные раны, действительно ли они были, не выдумали ли вы чего. И вы смотрите друг на друга и понимаете, что перспектива спокойного дня висит на волоске, поэтому вы быстро идете дальше, может быть, стоите друг за другом в очереди и делаете вид, что ничего не произошло. Как будто это самое естественное занятие в обычный будний день; как будто никто в очереди не может сразу распознать светящуюся прозрачность двух призраков и их театральную демонстрацию похода за покупками.

Прелесть голоса Гектора в том, что он обращает его к миру, который тоже принадлежит ему. Все коридоры центра окутаны густым запахом марихуаны. Отношения между личным пространством каждого жильца и правом центра использовать это пространство находятся в постоянном конфликте. У персонала есть ключи ко всем дверям. Все остальное фиксируется камерами наблюдения. Мари не поет караоке, но часто стоит на балконе общей комнаты и наблюдает за Гектором. Мы никогда не знаем, что принесет день, пока он не наступит. Тогда мы любим как воспоминание.

Мне постоянно что-нибудь напоминает о лихорадочных мирах. Они проявляются не как внутренний недуг, недоступный взгляду окружающих, а как внешний: лихорадка приходит извне. И теперь ожог второй степени на моей левой руке свидетельствует о моей отрешенности от мира. Это не первый раз, когда я обливаю себя кипятком, но я пообещала самой себе, что он станет последним. Это болезненный и трудный процесс, который обычно занимает несколько недель. И ничего с этим не поделать: в первые часы важно успокаивать и охлаждать кожу, но не в ледяной воде, ведь она может вызвать обморожение. Влажного полотенца недостаточно, об этом я узнала несколько лет назад, когда временный работник в открытом отделении больницы отчаянно и раздраженно обернул мою покрасневшую кожу и появляющиеся волдыри полотенцем, а затем поспешил по своим делам. К приходу ночной дежурной боль усилилась, и я помню ее испуганные влажные глаза, когда она прикладывала мазь и перебинтовывала мои волдыри, после чего дала мне большую дозу обезболивающего. Лучшее, что можно сделать в такой ситуации, – держать обожженную часть тела под струей теплой воды целый час или хотя бы не менее двадцати минут. Это был странный воскресный вечер: на шестом этаже царило беспокойство, которое никому не принадлежало, но странным образом распространялось на всех, оставаясь безличным. Кроме того, это был не самый подходящий момент для ожога второй степени: я была не единственной, кому требовалась помощь, дом трясло от ярости, и дежурного персонала не хватало, что уже почти стало нормой. Марк быстро вырвал чайник из моих рук и тут же открыл кран. «Теперь стой так целый час», – сказал он решительным и одновременно испуганным голосом. Я едва держалась на ногах, и ему пришлось поддерживать меня весь час, пока текла вода и в доме нарастало волнение. К счастью, в ту ночь ничего серьезного не произошло, может, все снова ушли в самих себя, обрушились на пол и проснулись на следующий день, когда на подмогу пришло больше рук. Я заснула около трех ночи и проснулась ближе к полудню с почти неподвижной рукой. Рана будет заживать около двух недель, и боль не утихает. Я до сих пор ношу повязку; это всего лишь четвертый день.

Сдерживание эмоций принято называть лечением.

У нас чрезвычайное собрание жильцов, сегодня четверг, два часа дня. Ларс и Томас разговаривают уже давно, с десяти часов идет встреча всех работников молодежного отделения. Почти все в сборе: Лассе, Сара, Мари и Гектор. Сара готовит кофе, а я высыпаю марципановые пирожные из пластиковой коробки в самую большую миску, что только есть на нашей кухне, и ставлю ее на стол. Может, мы не осознаем всей серьезности ситуации? Ларс берет пирожное и съедает одним махом.

«Для нас было важно, чтобы вы все присутствовали, – говорит Томас и откашливается, прежде чем успевает прикрыть рукой рот, из его горла вырывается негромкий звук. – И это было нелегкое и невеселое решение». Он наклоняется через стол и пристально смотрит в наши ничего не понимающие лица. Лассе пересаживается на диван, за обеденным столом тесновато, но все молчат и внимательно слушают. Я не знаю, где Вахид, сегодня есть дополнительный персонал, но они в офисе. Может, он проспал, а может, у него встреча с социальным работником. «Как вам известно, иногда руководство принимает административные решения, которые, по нашему мнению, не идут ни на ваше благо, ни на благо всего заведения». Ларс молча кивает, резко и быстро переводит взгляд на меня и растягивает рот в улыбке, я улыбаюсь в ответ. Но в остальное время я предпочитаю рассматривать свои ногти и кутикулы, отодвигаю их и отрываю жесткие кусочки кожи, как вдруг меня прерывают: в дверях появляется Вахид. «О, вы еще не закончили?» – спрашивает он, и Ларс выдвигает для него стул и треплет его по плечу: «Нет, дружище, мы только начали».

Сара спрашивает, можно ли ей уйти в комнату с Надей, она нервничает и волнуется из-за атмосферы в помещении – нас много, с разным настроением и в разной одежде, мы не знаем, насколько сильны трения здесь, на кухне. «Конечно, можно, Сара, а теперь я перейду к делу, чтобы мы все могли расслабиться, – говорит Томас и вытягивает ноги, закидывает левую на правую, слегка отодвигая стул от стола. – Я хочу, чтобы вы знали: я действительно сделал все возможное, чтобы этого не случилось, но с первого августа я перестаю быть ментором и главным управляющим здесь», – произносит он тонким слабым голосом, глядя на нас ясным взглядом. И я поднимаюсь, вовсе не из страха, что меня охватит что-то извне, а потому что знаю эти волны, эти преследования призраков, эту безымянность и явный обман стен. Я выхожу за дверь, но Томас следует за мной, а из офиса персонала в мою сторону направляются три наставника. Они знают наперед, они предчувствуют, когда это начнется и как это пресечь на корню, – в этом предчувствии и заключается их работа. «Мы не можем оставить тебя одну», – говорят они. На улице палит солнце. Мне редко хочется побыть наедине с собой, но сейчас хочется – хочется остаться наедине со своим горем, поэтому я рывком открываю дверь на черную лестницу, но они все равно следуют за мной. Я бегу на четвертый этаж, выхожу в коридор, и они все еще за моей спиной. Я спускаюсь по большой лестнице, быстро пробегаю мимо второго этажа, мне нужно на свежий воздух, на солнце, и тут на первом появляется Марк. Когда он хватает меня, я бью его локтем в живот, но он не ослабляет хватку и вызывает подмогу, нажав на кнопку тревоги на поясе. Прибывает еще персонал, в том числе