Человек, который любил детей - Кристина Стед
– Все та же старая песенка, – пробормотала наконец Луи.
– Луи, – Сэм бросил на дочь обеспокоенный взгляд, – теперь, когда Хенни покинула нас, хоть ее смерть и была чудовищной ошибкой, я думал, что тебе станет легче. Юная девушка должна цвести, как персик, а ты все время мрачная, будто засохшее дерево.
Оба какое-то время шли в молчании.
– Однажды вы всю ночь ссорились, – тихо заговорила Луи. Казалось, речь ее прорывается из самых темных глубин уныния, – а я стояла наверху рядом с сундуком, что достался мне от мамы, – с сундуком из красного дерева, в котором полно всяких тряпочек и лоскутков.
– Да, я знаю, – сочувственно произнес Сэм. – Лоскуток от синего платья, в котором она была в тот день, когда я сделал ей предложение, и от голубого платья, что было на тебе в день ее смерти, а также от твоей детской шали.
– Это была очень гнетущая ночь, – продолжала Луи, – и я увидела, что дерево резко покачнулось, подобно тому, как косяк рыбы в море внезапно меняет направление. Потом мне показалось, будто в моем окне промелькнул орел. И тогда я подумала: я убью вас обоих.
– Луи!
Она проигнорировала возглас отца. На губах ее заиграла едва уловимая улыбка. Впервые за много недель она улыбнулась в его присутствии.
– Я говорю правду. Я никогда не лгу. Зачем? Если человек лжет, значит, он чего-то боится.
– Возьми себя в руки. Что с тобой? Я тебя не понимаю.
– И не поймешь, – хмыкнула Луи, снова улыбнувшись. – Никогда не поймешь. И слава богу. Но это правда. Из твоей фотолаборатории я взяла немного вотарола и насыпала его в коробочку, в ту, что для пилюль, – ты ее видел. Я взяла ее в маминой комнате накануне вечером. Яд собиралась насыпать в обе ваши чашки, но потом, должно быть, занервничала. Не очень соображала, что делаю. И насыпала только в одну чашку. Испугалась. – Девочка посерьезнела, помрачнела.
– Лулу! Замолчи! Я не желаю слышать эту ахинею!
– Потом пришел ты со своими китайскими чашками. Но до этого заходила мама, и, думаю, она меня видела. Так или иначе, но она знала, хотя только и сказала: «Я ее не виню, ее нельзя винить, нельзя винить за то, что она таращится, как сумасшедшая». Она подразумевала, что разницы никакой, любой бы так себя повел. А потом она выпила яд: не могла больше все это выносить.
– Лулу! «Не могла больше все это выносить!» Это мне приходилось терпеть невыносимое – тиранию слез. Один терпит, другая – вопит и визжит, и все – даже ты, даже ты – сочувствуют ей. Зачем ты сочинила эту невероятную, безумную, неврастеничную историю? Это же бред душевнобольного. Я думал, ты здравомыслящая девочка, умеешь владеть собой. А ты сочиняешь глупейшие, нелепейшие мелодраматичные небылицы, каких свет не слыхивал. Вот ты говоришь: это правда. Ты не знаешь, что такое правда. В тебе нет ни капельки правды – один сплошной клубок отвратительных сумасбродных фантазий, от которых в дрожь бросает. Что случилось с тобой? Тебя погубила Хенни. Придется забрать тебя из школы и держать дома подле себя, пока ты не очухаешься. Ты не в себе.
– Ты ничего не замечаешь. Все должно быть так, как хочешь ты, – сказала Луи. – Например, Эрни тогда, в то утро, был так несчастен, что пытался повеситься.
– Это ты о чем?
– Помнишь, мы принесли маму в дом, положили на его кровать?
– Ну да.
– К спинке в ногах кровати была привязана кукла. Это был он сам. Вспомни, дети нам сказали: это Эрни. Эрни повесился. Он сделал куклу. Откуда ты знаешь, что он не повесился бы на самом деле?
– Это все детские забавы, дурачества, – грубо осадил дочь Сэм. – Еще одно доказательство того, что у тебя не все в порядке с головой, Лулу. В каждой маленькой шутке ты видишь мелодраму. Я отважу тебя от всей этой дури – от драмы и поэзии, от чепухи, что вбивают тебе в голову. Она у тебя совсем не умная, а забита самой идиотской дребеденью, какая только есть на свете. Этому надо положить конец. Все, в школу ты больше не пойдешь и любую книгу будешь брать только с моего разрешения. Отныне я буду контролировать каждую твою мысль.
– Ну хорошо! Ладно! Помнишь, по субботам ты водил меня к мемориалу Линкольна? Мы шли к нему от твоего офиса вдоль Зеркального пруда. Так вот я многому научилась у него, а не у тебя. Ты говорил, что твое сердце всегда бешено колотится, когда ты идешь к нему. Мое сердце тоже колотилось, но ты всегда думал только о себе. В Харперс-Ферри, когда я гостила там, я думала только о Джоне Брауне. И всегда считала, что на него похож Исраэл Бейкен – мой дедушка. Ни в коем случае не Поллиты, ни один из вас.
– Тот противный злобный суеверный старикашка?! – прорычал Сэм. – Да, ты такая же, как он, как ни прискорбно это признавать. Твоя мама была совсем другая.
– Да что ты знаешь о моей маме? Она была женщина. В старом сундуке из красного дерева я нашла ее письмо. Его вернул ей перед смертью тот, кто умер. Оно было написано вскоре после вашей женитьбы. Так вот, она в нем написала: «Сэмюэль очень молод. Сама я смертельно больна, иначе, конечно же, не стала бы писать такие глупости. Он не понимает ни женщин, ни детей. Он очень хороший молодой человек, настолько хороший, что людей вообще не понимает».
– Да, в молодости я был очень хорошим, – мечтательно произнес Сэм. – Никогда не допускал ни малейшего скандала, не позволял, чтобы при мне без толку чесали языками. И твоя мама меня понимала. Пожалуй, она любила меня даже сильнее, чем я любил ее. Но тогда я был очень молод, иначе смотрел на мир, нежели теперь. Ты была свет ее очей. «Мой утенок», – называла она тебя. Жаль, что у тебя никогда не было матери.
– Я сама себе мать, – невыразительным тоном заявила Луи. – И могу позаботиться о себе. Отпусти меня. Неужели, зная теперь, что я собиралась сделать, ты по-прежнему хочешь, чтобы я оставалась дома с тобой?
– Если ты думаешь, что я поверил в ту небылицу, что сочинила твоя тупая напыщенная башка
