Впечатления и встречи - Людмила Львовна Горелик
Школа наша была одноэтажной — низенькое, с маленькими окошками, деревянное вытянутое здание. Отапливались классы с помощью печей. Истопник дядя Витя старался, однако зимой все равно было очень холодно. Будучи легко простужающейся мерзлячкой, я, как и некоторые другие наши учителя, проводила уроки в валенках. Кажется, это не очень одобрял наш директор, Алексей Иванович. Сам он одевался в школу щеголевато — всегда был в костюме, при галстуке и, несмотря на морозы, в хорошо начищенных тонких штиблетах. Но вслух он ничего насчет валенок не говорил. Алексей Иванович руководил сельской школой давно, был опытный, тертый калач. Малокомплектная наша школа, где в классах насчитывалось от шести до двенадцати учеников (подавляющее большинство детей приходили из других деревень — по снегу, в морозы), под его руководством, насколько это было возможно, благоденствовала. К молодым учителям (то есть к нам с Ниной) в школе относились хорошо.
И вот в один из весенних дней (кажется, в начале апреля), директор обратился к нам с небольшим, как он сказал, поручением. «В нашем районе сейчас проходит кампания по сбору средств в Фонд Мира. Должна принять участие и наша деревня. Поручили сбор школе. Мы, учителя, конечно, сдадим кто сколько может. Но нужно, чтобы приняло участие и население. Пройдите по домам. Не старайтесь, чтоб много сдавали, пусть это мелочь будет — кто не может пятьдесят копеек, пусть двадцать, десять копеек сдаст, — главное, чтоб участие приняли. И каждого, кто хоть копейку сдал, запишите, пусть обязательно распишутся в ведомости. Мол, принял народ участие». Мы с Ниной согласно кивали: что ж, пройдем, конечно… «И вот еще что, — Алексей Иванович посмотрел на нас оценивающе, с сомнением. — Вы там не объясняйте особенно подробно, что за фонд, куда пойдут деньги. Говорите только одно: “Чтобы не было войны”. Деньги нужно сдать, чтобы не было войны. Фонд Мира. Чтобы не было, значит, войны. И все!».
Весна заявляла о себе, снег на пригорках растаял, но еще лежал в ложбинках. Погода стояла сырая, промокшие деревья простирали светлые безлиственные ветки на фоне набрякшего влагой неба. Между островками снега чавкала грязь, не страшная нам с Ниной — мы, конечно, были в резиновых сапогах. Ступая по грязи, мы вышли за пределы огороженной низеньким штакетником территории школы. Нина шла молча. Я тоже молчала, размышляла про себя: «Странный Алексей Иванович… Почему так примитивно нужно объяснять — повторять, как попка, “чтоб не было войны”, и все! Почему не рассказать подробнее — как страдают народы Африки, например…».
«Куда пойдем?» — спросила Нина. В деревне нашей мы мало с кем были знакомы — в основном, с учителями и родителями учеников. Некоторых жителей знали наглядно или по рассказам квартирной хозяйки. Здоровались, конечно, со всеми. Сейчас деревенская улица была, как всегда, тихая, пустынная. Впрочем, возле одной покосившейся хатки стояли две женщины. Одну мы чуть-чуть знали, ее звали Устиновна. Кривая хатка эта, недалеко от школы, как раз ей принадлежала, и когда шли с работы, мы Устиновну часто видели: то ходит с палочкой вокруг своего убогого домишки — серые бревна да косо лежащая на них крыша, — то возле разбитого крылечка стоит.
Устиновна была неопределенного возраста, маленькая и покосившаяся, как ее домик. Жила она одна. Возраст невозможно было определить, потому что мы всегда видели Устиновну в сбившемся платке да в каких-то отрепьях. За отрепьями, за криво надвинутом на лоб темным платком, за покосившейся фигурой возраст был не виден: может, сорок лет, а может, семьдесят. Сейчас, как обычно, на ней был повязанный крупным узлом под подбородком клетчатый платок, из-под которого выбивались волосы, и замызганное пальто со скатавшимся до превращения в войлок воротником. На ногах глубокие, почти до щиколоток, галоши, надетые поверх вязаных носков. Устиновна беседовала с какой-то женщиной. Ту мы видели реже — она жила на другом конце деревни, звали ее, кажется, Фирсиха. Была она много крупнее Устиновны, одета в старую телогрейку, из-под которой виднелся ситцевый, в поблекших цветочках, халат поверх заправленных в резиновые сапоги тренировочных брюк. На голове такой же, как у Устиновны, клетчатый платок.
«Давай с них и начнем», — предложила я деловито. И мы подошли к женщинам. Наш рассказ о необходимости пожертвовать в Фонд Мира хоть малую сумму («двадцать копеек можно или десять — сколько есть у Вас…») они восприняли вполне добродушно. Полезли в карманы, стали выуживать оттуда мелочь… «Это чтоб не было войны — распишитесь в ведомости, пожалуйста», — пояснила Нина, протягивая «гелевую» ручку — тогда такие были в моде. Ведомость она положила на свою сумку, и мы вдвоем эту сумку на весу придерживали.
Окрыленная успехом, я решила его развить. Мне хотелось все, все объяснить этим женщинам, чтобы они поняли, какое хорошее дело делают. «Понимаете, — сказала я, — во многих странах люди плохо живут. Или война локальная, или просто есть нечего. Вот в Сомали, например, вы, наверно, видели по телевизору — дети голодают. И эти деньги могут им помочь!». Устиновна в это время уже успела взять ручку и, неловко держа ее заскорузлыми пальцами, старательно рисовала в ведомости подпись. Фирсиха следила за процессом рисования, ожидая своей очереди.
Реакция на мои слова была неожиданная. Обе женщины, подняв головы, уставились на нас почти с ненавистью. Синяя «гелевая» ручка упала на ведомость, покатилась в грязь, в сырой подтаявший снежок. Нина растерянно опустила сумку, подхватила ведомость. Подняв дрожащие пальцы к косо повязанному платку, к выбивающимся из-под него прядям, устремив глаза к серенькому промозглому небу, к сырым веткам и телеграфным проводам, Устиновна закричала, запричитала звонким дребезжащим, захлебывающимся в плаче голосом: «А нам-то кто помогал?! Нам неуж помог кто когда, а?! Вон в тоем лесе в яме сидели, почитай, усе лето! В тоем лесе! В сорок третьем годе, покамесь наши не пришли!». Она повернулась в сторону леса, простиравшегося за деревней: «Батьку застрелили, матку повесили, а я в лесе пряталася, боялася, сидела тама, дрожми-дрожала! Ой, да, може, и прибрали бы мене, ладнее было бы!»
И вдруг эта кособокая маленькая Устиновна начала громко, с завываниями, петь: «Ой, да почто ж вы оставили мене, батюшка с матушкой, не забрали с собой, погубили вас вороги лютые! Горе-то мое горькое, не прощеное! И никто-то никогда не пожалел, не помог мене, сироте бессчастной, брошенной! Одинокая осталася навеки, горюшка одинокая! На всю-то жизню одна-одинешенька! И не к кому приклонитеся мене головушкой, одна в свету сиротиночка! И улица-то мене неширокая, и хатка-то мене невысокая! И кушать-то мене тока
