Впечатления и встречи - Людмила Львовна Горелик
В один год со мной в школу поступила работать еще одна молодая учительница — математик. Ее звали Нина. Нас поселили вместе. Дом, куда нас привели, был одним из лучших в деревне. Бревенчатая пятистенная изба, недалеко от школы. Хозяева, Евдокия Никитична и Николай Федорович контрастировали друг с другом. Она — крупная, в платочке, в длинной ситцевой юбке, со спокойным приветливым лицом, склонная к шутке, терпеливая. «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет» — это про нее сказал поэт. Он — невысокий, вечно небритый, с седыми волосками вокруг лысины, суетливый и любитель прикрикнуть на жену. Все в деревне звали его Ходя. И жена его так называла. Уже ближе к зиме, когда мы обжились и почти сдружились, я спросила, что означает прозвище. Оказалось, ходей раньше называли китайцев, торгующих вразнос мелкими дешевыми товарами… А ведь подходило ему это имя…
С Евдокией Никитичной они познакомились вскоре после войны. Эту девушку с большими рабочими руками, с настороженным взглядом исподлобья, Николай увидел в другой деревне, в доме своих дальних родственников, куда зашел почти случайно. И стал в ту деревню заглядывать — хоть и не так близко, шел все равно. «А как было на нее внимания не обратить! — восклицал в этом месте рассказа Николай Федорович. — Как не обратить, если она станет за занавеской и смотрит оттуда? Выглянет, посмотрит так быстро-быстро, да и спрячется опять за занавеску». «Я в тот год только из Сибири пришла. — вступала хозяйка. И сестры, и родители — все к тому времени умерли. Голод, холод! Как привезли нас, ссыльных, как выгрузили в степи — это еще в начале тридцатых, я маленькая была… Но тоже все делала, помогала. Как выжила еще! Да меня берегли все, и батька, и матка, и сестры старшие — сами поумирали раньше… Землянку сперва рыли, два года жили в ней. Хибарку малую батька с маткой поставили на третий год только. Тяжело очень было. А после войны я решила в родные места идти. Страху меньше стало сразу после войны. Пришла, тут знакомые приютили. Боялись и я, и они, что узнают, откуда я. Их ведь тоже по головке не погладят: зачем прятали. Замуж вышла — тогда легче стало».
Евдокия Никитична была из семьи ссыльных кулаков. В другой раз при просмотре по телевизору какого-то сериала она сказала: «Я вот иной раз смотрю — и думаю. Ну, когда в кино показывают кулаков, что они враги — это я понимаю. Они с обрезом, стреляют — это кулаки, да… А мы ни в кого не стреляли, никаких обрезов у нас не водилось, за что нас было ссылать?». Говорила она это задумчиво, спокойно, без намека на злобу или обиду. Старалась понять — и не понимала.
Изба была поделена на две половины. Сразу возле входа — кухня с большой русской печью. Кроме печи, там был деревянный стол и лавка. В кухне мы все обедали, столовались мы с Ниной у хозяев.
Спали хозяева на печи, а мы с Ниной в отгороженном от кухни «зале». В зале стояли две железные кровати, большой стол, за которым мы готовились к урокам, и шкаф.
Мы мало с кем познакомились в деревне. Знали только родителей учеников, и то не всех — из дальних деревень родители никогда в школу не приходили, да и наших мы знали не всех. С коллегами -учителями общались, конечно. Учителя были интересные. Самый заметный — директор, Алексей Иванович. Он был дока. Все понимал, со всеми мог поддержать разговор. В щегольском чешском костюме, в начищенных до блеска тонких штиблетах — а в школе зимой было холодно, мы, бывало, и в валенках на уроки ходили. Дипломатичный, знающий тонкости конъюнктуры, он оберегал от закрытия эту малокомплектную школу много лет. Будучи учителем географии, помнится, объяснял нам с Ниной, что на этой земле, в З., все можно вырастить, такие прекрасные эти дерново-подзолистые почвы. Он и в самом деле мог почти все. Школу он вел твердой и при этом в меру податливой рукой. Спорил с ним только Павел Ерофеевич, учитель истории. Они были примерно одного возраста, однако антиподы. Буйная прическа, свитер под пиджаком, а то и поддевка, в мороз валенки — как это контрастировало с отглаженной лысиной директора! Запомнилась добрейшая Анна Петровна, учительница биологии… Она осталась в памяти как образец самокритики и лояльности ко всем без исключения. «Такие мы незавидные!» — восклицала она при любых неурядицах, как бы принимая их, соглашаясь, беря вину на себя. Она заставляла посмотреть на жизнь под углом какой-то женской каратаевщины, и этот взгляд остался с тех пор для меня одним из важных критериев жизненных оценок, даже можно сказать, вошел в характер, несколько подправив холерический темперамент.
К нам с Ниной все в этой школе относились хорошо. Позже я узнала, что так бывает не всегда. Где-то ближе к февралю приехавшая из района инспектор РОНО, молодая девушка, видимо, тоже не так давно окончившая вуз, улучив момент, когда в учительской никого, кроме нас с Ниной, не было, стала участливо расспрашивать, все ли у нас благополучно, не гнобит ли нас директор. «Нет, все хорошо, к нам, напротив, очень хорошо все относятся, помогают», — правдиво отвечали мы, но инспектор не верила. «Вы не бойтесь, — подначивала она, — скажите. Я Вас защищу, я смогу принять меры. Я сама в свое время от этих стариков настрадалась». «Вы, должно быть, проголодались с дороги!?» — обратился к ней возникший вдруг рядом Алексей Иванович. Когда он успел войти? Наверно, только что? «Пойдемте к нам! Жена уже накрывает на стол, пообедаете — что же Вы голодная назад поедете?» — настаивал директор. Она, покраснев от неожиданного его вторжения, отказалась: «Нет-нет, я быстро доберусь до дома. Уже пора». Директор всех проверяющих угощал прекрасными домашними завтраками и обедами, это было нормальное сельское гостеприимство, разве что с совсем маленьким оттенком угодничества по отношению к начальству. А как без него?
Школа была малокомплектной, такие нередко закрывали. В моем шестом классе училось 8 детей, в седьмом — 6, в восьмом, если не ошибаюсь, — 11. Дети были, конечно, всякие. Помню очень способного
