Собаки и волки - Ирен Немировски
Она в ужасе остановилась. Она только что заметила, что сумки нет. И восемьсот франков за доставленное платье… Что она с ними сделала? Она уронила сумку, когда бежала, или забыла на скамейке у дома Гарри? Она лихорадочно соображала:
«Я достала блокнот и карандаш, а потом… Я все бросила, чтобы посмотреть на того, кого мне указали, как Гарри… Наверное, я забыла ее на скамейке».
Деньги потеряны, это ужасно, но блокнот, дорогие ей рисунки… Она разрыдалась:
– У меня ничего больше нет…
Она даже не почувствовала боли от удара. Она забыла, что решила защищаться, и принимала оплеухи, не говоря ни слова, стиснув зубы, как раньше.
– Возвращайся туда, откуда пришла, – кричала тетя Раиса, тряся ее за плечи. – На улицу, в гостиницу, где ты валялась! Пошла вон!
Они все еще стояли в узком коридоре, дверь была у Ады за спиной. Она открыла ее и выбежала на улицу. Она часто мечтала уйти из этого дома, но ей не хватало смелости по-настоящему встретиться с одиночеством, голодом и нищетой в чужом городе. Эта сцена, всего лишь последняя в череде многих других, была выше ее сил. Лучше улица, смерть, что угодно!
Ослепнув от слез, она бежала, держась одной рукой за железный барьер, которым была огорожена улица; иногда она с опаской поглядывала на кафе и бедные гостиницы, размышляя, позволят ли ей провести там ночь, не заплатив, или будет проще броситься под колеса первого попавшегося автомобиля. А сейчас, подумала она, в доме Зиннеров праздник наверняка подходит к концу. Бежать туда и просить о помощи? Однажды она уже это сделала. Но нет! Что общего между ней и этими людьми?
Она вдруг услышала быстрые шаги позади. Кто-то схватил ее за плечо. Ада повернулась, задыхаясь и дрожа от страха, и узнала Бена. В эту минуту она ненавидела его так же сильно, как тетю Раису. Она вызывающе посмотрела на него и закричала:
– Оставь меня! Уходи! Оставь меня в покое! Я никогда не вернусь!
– Ада! Хватит! Послушай меня!
Они остановились, он крепко держал ее за обе руки. Она не посмела сопротивляться, потому что изнутри кафе за ними наблюдали. Но улица была пуста.
– Ада! Успокойся! Ты что, хочешь провести ночь в тюрьме?
Она вдруг вспомнила, что ей семнадцать и чем она рискует. Арест, исправительная школа. Она замерла и как будто онемела.
– Ада! Не смотри на меня так! Я тебе никогда ничего плохого не делал.
Он взял ее за руку и подтолкнул:
– Пойдем. Уйдем отсюда. Мы переполошим весь квартал. Пойдем со мной.
– Куда?
Он пожал плечами:
– А я знаю? Ты испугалась? Не плачь, – поспешно сказал он, сжав ее запястье так сильно, что она чуть застонала от боли. – Разве может что-то еще хуже с нами случиться?
Она прошептала:
– Я не плачу.
– Ада! Когда-то мы уже ходили вот так одни, и так же потерялись. Ты помнишь?
– Да, но мы знали, куда идти. У нас был дом.
– Любая дрянная гостиница, любая лачуга или мост через Сену приютят нас лучше, чем то, что мы до сегодняшнего дня принимали за дом. Даже тогда, когда был жив твой отец, это было не самое лучшее пристанище, а иногда и совсем небезопасное, Ада.
– Бен, оставь меня, уходи!
– Я тебе так же неприятен, как в детстве, Ада?
Не ответив, она отвернулась. Оба они, дрожа, шли куда глаза глядят.
– Вспомни игру.
– Какую игру?
– Ту, которую ты придумала… Или это был я? Как мы уйдем одни посреди ночи, пока взрослые спят.
– Дурачок. Мне было восемь лет.
– И что с того? Мы разве изменились?
– Конечно.
– Я никогда не переставал мечтать об этом… Мы были одиноки, брошены, бедны, но вокруг нас не было никого: ни тех, кого ты ненавидишь, ни тех, кого любишь, – закончил он тише.
Она остановилась и опустилась на скамейку:
– Бен, что со мной будет?
– Ада, где ты была? С кем ты была?
– Что ты хочешь сказать? Ты с ума сошел? Веришь тете Раисе?
– Откуда ты пришла? Я никогда тебя такой не видел. Ты была растрепана, бледная, вся дрожала. Как будто побывала в другом мире, – ласково сказал он.
– Да, я вернулась из другого мира. Но я даже тебе не могу сказать, Бен…
– Почему ты не можешь?
– Потому что ты будешь смеяться и будешь прав…
– Только скажи, ты была с другим мужчиной?
– С другим мужчиной? Я?
Это наивное восклицание заставило его улыбнуться. Он наклонился к ней, взял ее лицо в свои длинные, твердые руки и чувственным, грубоватым жестом, так же, как делал это в детстве, начал щипать ее за щеки, пока она не вскрикнула. Потом сказал очень тихо:
– С тринадцати лет я мечтал о тебе каждую ночь…
Она оттолкнула его, сжав губы:
– Ты с ума сошел? На что ты надеешься? Я тебя не люблю.
– Ада, послушай меня. Сейчас ты пойдешь домой. Ты позволишь моей матери кричать или бить тебя. Ты ничего не скажешь. Я буду хвататься за любую работу, я справлюсь, найду немного денег, и через несколько недель, через несколько месяцев, в один прекрасный день мы уедем вот так, никому не сказав, и поженимся, Ада.
– Что?
Он вскипел:
– Мы поженимся, говорю тебе! Все, что мне нужно, – деньги, чтобы заплатить за несколько дней в гостинице. Вот почему я прошу тебя об отсрочке. Через полтора месяца я стану совершеннолетним.
– Я несовершеннолетняя.
Он ответил так же быстро и лихорадочно, как когда-то говорил, чтобы поразить Иванова:
– Я справлюсь. Всегда можно придумать какую-нибудь комбинацию. Юридически твой отец не умер. Мы можем подделать его письменное разрешение. Это несложно. Я это устрою. Думаешь, кто-нибудь к этому придерется? Кому до нас есть дело? Разумеется, если Гарри Зиннер женится, все должно быть сделано правильно, аккуратно, в соответствии с законом божеским и человеческим. Но мы, кому мы нужны?
– Ты так любишь обходные пути, да, Бен?
– Обходные пути? Что ты имеешь в виду?
– Да, если есть два пути, один из которых чист и ясен, а на другом пути повсюду какие-то тайны и препятствия, где каждый шаг куплен ценой сомнительных и постыдных сделок, ты никогда не будешь сомневаться, какой выбрать.
– Я скажу тебе, почему, – улыбнулся он, – потому что другого я так и не нашел. И, еще раз, кому до нас есть дело? Кто будет плакать, если у нас что-то пойдет не так? У нас никого нет.
– Вообще-то до нас будет так мало дела, что нам останется только помереть
