Собаки и волки - Ирен Немировски

и нерешительно пошла к дому № 40, который был совсем рядом. Почему бы и нет, боже мой? Это было невинное удовольствие, а удовольствий у нее было немного. Раз уж случай привел ее так близко к тому, кого она любила в детстве (теперь она понимала, насколько нелепым и безжалостным было это чувство, которое было так похоже на любовь), почему бы не подойти поближе, не посмотреть на дом и не рискнуть взглянуть на Гарри хотя бы мельком? Она шла медленно, сердце ее колотилось. Потом она увидела особняк, не очень большой, с каменным балконом под тремя высокими французскими окнами в пол. Ей смутно вспомнилась картина французской школы, где окна, похожие на эти, выходят в парк, и видно, как в павильоне, вымощенном белым и черным, танцуют дамы в розовых платьях с фижмами.

И тут, чтобы завершить сходство, на балконе, среди июньской листвы деревьев, окружавших дом, она увидела юношей и девушек; услышала далекие звуки оркестра, радостный и сладостный гул праздника. Это был сезон балов и утренников. Да, там танцевали и веселились, через открытые окна были видны парочки, другие стояли, облокотившись на балюстраду балкона. Это был отдельный утонченный мир удовольствий, которого она не знала, о котором даже не задумывалась, такой далекий от нее, такой чужой для нее. Какие же они были счастливые, эти девушки! Было уже довольно поздно, почти семь часов, и свет был особенно мягким, светлым, тающим в прозрачных, теплых сумерках. Кто из этих мальчиков был Гарри? Определить это было невозможно. Она выискивала самого красивого, самого стройного, и про себя называла его Гарри.

У одной из девушек, стоявших на балконе, на запястье висел серпантин; на ней было платье, цвет которого завораживал Аду: зеленое с серебром. Было жарко. Аде хотелось пить, во рту пересохло, она шла уже очень долго. Но цвет родника, текущего среди мокрой от дождя молодой травы, утолил ее жажду. Она восхищалась красотой и счастьем этих девушек, но не завидовала им точно так же, как не завидовала бы фигурам на картине. Напротив, она была благодарна им за то, что они подарили ей кусочек праздника, музыку, улыбки, сияние светлых волос на июньском солнце.

«Вот бы это нарисовать, – подумала она, – хотя это, конечно, совсем не мой стиль. Мне больше нравятся более темные и мрачные сцены, но эти платья в цветочных тонах, летний вечер, этот легкий отсвет на деревьях… Как это красиво!»

Она достала из сумки блокнот и огрызок карандаша, с которыми никогда не расставалась, и поспешно набросала силуэт девушки с серпантином, которая опиралась на балюстраду. За ней стоял молодой человек, который смотрел на нее. Может быть, это Гарри? Рядом с Адой стояла группа шоферов, которые тоже наблюдали за танцующими с тем поверхностным интересом, слегка разбавленным осуждением, с которым слуги наблюдают за развлечениями господ. Она повернулась к ним и торопливо спросила, стараясь унять бешено колотящееся сердце:

– Скажите, пожалуйста, это дом Зиннеров?

Она не ошиблась. Это был особняк родителей Гарри.

– А их сына зовут Гарри?

– Этот? – Один из них показал на молодого человека на балконе. – Да, это их сын.

Она пристально посмотрела на него своим глубоким, проницательным взглядом художника. У него были темные волосы, тонкое, подвижное и насмешливое лицо, точеный нос и длинная шея. И снова ее поразило его сходство с Беном.

«Еврейский тип, – подумала она, – страдающий, умный и печальный. Сможет ли он понравиться этим белокурым и румяным девушкам? Увы, вопрос не в этом, а в том, кто может понравиться ему…»

Внезапно она закрыла глаза, поддавшись какому-то сну, фантазмам, как она их называла, в которых воображаемые сцены становились такими же четкими и реальными, как в жизни. Она видела себя ребенком, когда вошла в дом Гарри, она вновь переживала это воспоминание, но теперь меняла его; она представляла себе другую Аду, более взрослую, более смелую, она должна была подойти к нему и взять его за руку. Она не знала почему, но была уверена, что он пошел бы за ней… А эти болтливые девицы вокруг него? Кому до них есть дело? Он пошел бы за ней.

«Я никогда не полюблю никого, кроме тебя, – удрученно подумала она; так люди смиряются со своей несчастной судьбой. – Я могу провести всю жизнь в мастерской тети Раисы, состариться, так и не поговорив с тобой, или, наоборот, выйти замуж за кого-нибудь, кроме тебя, но я никогда не забуду тебя. Я никогда не перестану любить тебя. Я уверена в этом гораздо больше, чем в своей собственной жизни!»

Она посмотрела на свои запыленные туфли со стоптанными каблуками, на свои руки, все исколотые иглой, и ее обдало волной горькой самоиронии:

«„Данте и Беатриче“, – подумала она, – все бы посмеялись, если бы узнали! Но, наверное, у всех есть такие же безрассудные, нелепые мечты… А может быть, только евреи такие? Мы – жадный народ, мы голодали так долго, что реальности не хватит, чтобы нас накормить. Мы все так же хотим невозможного. А Гарри, чего хочет он? Наверняка тоже чего-то недостижимого, как я сейчас? Такого бескрайнего, полного счастья, что ничто не сможет его насытить… Ой, как поздно, – вдруг подумала она, – тетя Раиса опять будет ругаться. Но как же трудно отсюда уйти! Вот они, опять танцуют, такие легкие, такие беззаботные. А вот и лакеи с подносами – конечно же, они предлагают мороженое. Как хорошо, должно быть, есть мороженое в такой теплый вечер… Но надо идти. Прощай, Гарри».

14

Она тихонько открыла дверь, надеясь войти так, чтобы ее не заметили, но на пороге уже визжала тетя Раиса:

– Вот и ты! Соизволила вернуться? Соблаговолила вспомнить, что уже восемь часов, а ушла ты в шесть? Я тебя зачем кормлю, чтобы ты разгуливала по улицам, как принцесса? Я думала, тебя задавили, убили! Ну плакать я бы не стала… Так где ты была? С кем шлялась?

– Я гуляла. Одна.

– Одна? Знаю я девочек!

– Вы знаете вашу дочь!

– Пощечину захотела? – прошипела тетя Раиса.

Ее худая и тяжелая рука раздавала тычки и оплеухи с легкостью, и Ада и Лиля принимали их с трудом, но не протестуя, как мирятся с плохой погодой. Но слишком сильным, слишком зловещим был контраст между той картиной, которую она видела совсем недавно, и этими криками, угрозами, грубостью…

– Мне больше не восемь лет, я сильнее вас! Я могу защититься!

Тетя Раиса отступила на шаг.

– Давай деньги за платье. Тебе заплатили, надеюсь?

– Да, конечно, заплатили.