Собаки и волки - Ирен Немировски

– Мне? Помереть с голоду? – он засмеялся. – Ну нет, Ада! Пусть другие помирают! Голодать! Если бы ты только знала, сколько существует способов прокормиться… не воруя и не убивая, уж будь уверена! Торговать, соображать, продавать, покупать, бегать, врать!

– Да ты меня дурачишь, – она пожала плечами, – ты все тот же Бен! Думаешь, что сильнее и умнее других! Если тебя будут прилюдно вешать, ты все равно будешь кричать с виселицы: «Посмотрите на меня! Я выше вас!»

– Глупышка, – презрительно и горько, как в детстве, сказал он, – неужели ты так ничего и не поняла? Да, я тебя дурачу, я выдумываю, но все начинается с того, что ты представляешь себе все, чего никогда не получишь, а заканчивается это тем, что, если очень сильно захотеть, получишь больше, чем можно себе представить.

– Ты правда в это веришь? – прошептала она.

Закрыв лицо руками, она покачала головой:

– Иногда мне кажется, что ты смеешься надо мной, а иногда – что ты с ума сошел.

– Да мы оба немного спятили! Мы не логики, не картезианцы, не французы! Разве это не безумие – в семнадцать лет, как в восемь, мечтать о мальчике, с которым ты даже не знакома?

– Заткнись!

– Я догадался, да? Я догадался? – тихо сказал он и больно ущипнул ее за руку, которую держал в своей. – Я не смеюсь, ты же видишь? Так что и надо мной смеяться не надо. Ада, я клянусь, что через шесть недель у меня будет достаточно денег на кольцо и первые несколько ночей в отеле. После этого мы будем жить. Больше я ничего не могу тебе сказать. Будем жить.

– Но ты мне не нужен! – От гнева и возмущения у нее выступили слезы на глазах. – Я смогу сама зарабатывать себе на жизнь! Я могу жить сама по себе. Я тебя не люблю. Когда-нибудь я уйду от тебя.

Он пробормотал:

– Будущее… Мне наплевать. Я не заглядываю дальше того дня, когда после обеда мы оба разойдемся в разные стороны, я – разносить посылки, а ты – в Printemps за образцами тканей, а вернемся домой уже женатыми!

Он расхохотался. Он смеялся так громко, так нервно, что по его лицу потекли слезы:

– Только представь себе лицо моей матери? Представь! Она вышвырнет нас обоих из дома, и мы уйдем! Не говори, что ты сможешь жить одна, Ада. Ты еще слишком молода, еще слишком слаба и ранима. И я позволю тебе рисовать столько, сколько захочешь.

Он помог ей встать.

– Послушай, что может дать большее наслаждение, чем терпеть оскорбления, упреки, насмешки и втайне разрабатывать план, чтобы отомстить за это? Ведь моя мать помрет от злости! Пойдем, Ада… Меня столько раз отталкивали, столько раз поднимали на смех, а я думал: «Когда-нибудь ты станешь моей. Когда-нибудь я стану самым сильным».

– А ты им стал?

– Я и есть самый сильный, – сказал он, улыбаясь.

Начиналась гроза. На землю упали первые крупные капли дождя. Она пошла вслед за ним.

Через несколько недель он достал деньги и все необходимые бумаги для заключения брака. Все было так, как он и сказал: они разошлись по хозяйственным делам и встретились в мэрии. В дом тети Раисы они вернулись женатыми. Она их выгнала. В тот же вечер они сняли номер в гостинице и стали жить вместе как муж и жена.

15

Танцевальный утренник у Зиннеров на улице Бель-Фей закончился в восемь вечера.

Мать и тетки Гарри называли эти танцульки «безумными днями», как было принято называть такие праздники в их родном городе в юности. Они говорили: «Не окажете ли вы нам честь прийти вместе с вашей очаровательной дочкой на безумный день семнадцатого?» – с тем иностранным акцентом, который годы жизни во Франции не стерли, но, скорее, смягчили. Они больше не раскатывали «р» на русский манер, но картавили, что придавало вежливым, изысканным и до предела отточенным фразам странный местечковый привкус. Считалось, что такие приглашения обладают старомодным и экзотическим очарованием. Или даже – «славянским шармом», но это говорилось беззлобно.

В восемь часов гул в большой зеленой гостиной, где был устроен буфет, немного стих. Стало слышно смех и отдельные фразы там, где еще пятнадцать минут назад царил только нечленораздельный гомон сотни голосов, музыка и топот танцующих. Но только когда хозяйка дома краем уха расслышала песню какой-то птицы в саду на дереве (это была запоздалая птица, обманутая вечерним светом), у нее зародилась надежда, что скоро она сможет отдохнуть. Она стояла на пороге малиновой галереи, пожимала руки уходящим гостям и механически произносила прощальные слова, которые бросают гостям с щедростью садовника, орошающего цветы последними каплями из лейки:

– Я вас почти не видела, мадам… Надо бы как-нибудь встретиться… Тысяча приветов вашей матушке, дорогое дитя…

«Сейчас уже должно быть около девяти часов», – думала она. Но были еще запоздавшие, вечно рассеянные ревнивцы, которые напрасно ждали свою даму, но не теряли надежды, влюбленные парочки, укрывшиеся на каменной террасе. Она была гостеприимна и, как подобает русской даме, счастлива только тогда, когда дом был полон гостей, но сегодня ей очень хотелось остаться наедине с Гарри, чтобы наконец все выяснить!

Когда за час до этого он появился в столовой вместе с Лоранс Деларше, девушка шла на несколько шагов впереди него, а он смотрел на нее с тем пылким и пристальным вниманием, которое было так хорошо знакомо его матери… Ах! С этой минуты она трепетала! Она могла читать по лицу Гарри, как по книге, или, по крайней мере, ей так казалось. Как и все матери, она одновременно была невероятно проницательна и невероятно наивна: не замечала очевидного, но раньше Гарри догадывалась о том, чего он сам еще не понимал. Душу сына она читала как полустертый пергамент, в котором иногда можно разобрать лишь одно слово, но этого достаточно, чтобы весь текст вспыхнул ослепительным светом. Может ли женщина называться матерью, думала она, если не узнает на лице сына то смущенное, но требовательное выражение, которое свойственно любви, о которой он сам еще не подозревает? Снова вспомнив его, она подняла руку к груди, и в лучах заходящего солнца бриллианты на ее пальцах засверкали голубоватым светом.

«Слишком много колец, всегда слишком много колец», – говорили про нее невестки. Но драгоценности созданы не для того, чтобы лежать в темноте сейфов. Сами невестки одевались скупо, по-мужски, а дяди Гарри поощряли ее любовь к драгоценностям: дело