Собаки и волки - Ирен Немировски
Она прошептала:
– Я знала, что случится что-то плохое… Мне всю ночь снилась мутная вода.
– Ты думаешь, мама, мой брак с Лоранс Деларше будет несчастьем?
Он умел казаться бесстрастным, рот его был сжат, а веки опущены, но она чувствовала, угадывала дрожь его хрупкого, нервного, чувствительного тела. В детстве, когда на него ворчали (но как мягко!), она никогда не слышала, чтобы он жаловался, но после этого его долго трясло.
– Мой дорогой, ты еще так молод, – сказала она.
– Тогда, мама, ты будешь рада узнать, что Лоранс отказалась.
– Она тебе отказала? Но почему?
Он не ответил. Ему хотелось уйти, но она встала перед ним, загородив ему путь.
– Почему она отказала?
– Ее родители не одобрят этот союз, – коротко объяснил он.
Она подняла руки к небу. Да, к своему ужасу, она увидела в зеркале, как заламывает руки и воздевает их ввысь. Она была вне себя. Ее сын, ее Гарри, унижен, отвергнут! Ее несчастный сын! Любая боль, которую ему причиняли, боль от его страданий, страх потерять его – все это не просто царапало ее душу, но наносило удар по старой ране, в тысячный раз открывшейся, без конца гноящейся и кровоточащей.
– Мы богаче, чем они! – надменно воскликнула она.
– Мама, – умоляюще произнес Гарри.
Она смирилась:
– Ты любишь ее, мой дорогой, ты ее любишь?
В эту минуту она готова была отправиться на край земли, взывать к сильным мира сего (но к кому взывать? и разве она сама не была одной из них? это вызвало у нее странное беспокойство), ползти по камням на коленях, чтобы получить то, чего она так боялась несколько минут назад: эту девушку для своего сына.
– Она согласится, – тихо сказал Гарри, скорее себе, чем своей заботливой и трепетной матери.
«Я буду умолять ее снова и снова; я буду неотступным, покорным, требовательным, просительным», – думал он.
В нем проснулась неудержимая надежда, надежда, рожденная поражением, созданная и вскормленная им.
Мать все еще продолжала говорить. Он ничего не ответил, мягко отодвинул ее в сторону и подошел к одному из гостей, который прощался с его тетками. Чуть позже отъехала последняя машина. Гарри вернулся к себе в комнату. Это было в тот час, когда на Париж упали первые капли внезапной грозы.
16
Старый французский банк Деларше был в хороших отношениях с международным банком Зиннеров, но подумать, что брак между Лоранс и молодым Зиннером был бы желателен или хотя бы возможен, – ну, нет! Сразу видно этих беспардонных иностранцев, которые приезжают неизвестно откуда, им оказывают гостеприимство, а они ведут себя в нашей стране как завоеватели, – думал отец Лоранс. Он сделал вид, что не заметил покрасневших глаз дочери. Он был раздражен и возмущен до глубины души. Любовь? Глупости! В восемнадцать-то лет! Ему казалось, что он все еще видит ее в коротком платьице и носочках, вбегающую в столовую летним утром в деревне (у нее был фартучек с цветочным узором)… А теперь любовь и брак. Конечно, она выйдет за него замуж. Но позже… Он сердито и растерянно украдкой посмотрел на дочь. Он любил ее по-настоящему, но был вечно занят, обращался с ней и остальными своими детьми холодно, без всяких нежностей, разговаривал с ними грубо и нетерпеливо. Когда кто-то из его четверых детей заговаривал с ним, старый Деларше говорил деловитым угрюмым тоном: «Ну и что? Что дальше?» И быстрым движением руки, казалось, заранее отметал все их доводы и аргументы, а затем повторял, уже громче: «Я говорю вам, что…», или: «Вот что вы будете делать». Обе старшие дочери были замужем, сыну исполнилось двадцать пять; они стали более послушными, более податливыми, чем в годы юности, но что делать с девушкой восемнадцати лет? В этом возрасте, натыкаясь на препятствия, пытаются их преодолеть с тупым упрямством пчелы, жужжащей у закрытого окна. Возможно ли, что Лоранс действительно влюбилась? При одной только мысли о том, что она любит этого молодого Зиннера, Деларше почувствовал, как кровь бросилась ему в голову. Он яростно орудовал ножом и вилкой. Лоранс ничего ему не скажет. Она скрытна и застенчива, и ему это нравится. Для молодой девушки говорить о любви… вредно, и в любом случае бесполезно.
Деларше был настоящим французским отцом, сдержанным и чопорным. Брак, устроенный им, и все детали контракта и приданого, обсуждаемые в семье, делали сам брак менее непристойным. Это сглаживало и маскировало все, что имело отношение к физической стороне брака, но любовь! Девичья любовь, вот еще! И все же он был тронут. По отношению к своим детям он часто испытывал раздражение и беспокойство. Если они болели или их приходилось наказывать, его охватывало сложное чувство – смесь жалости, гнева и смутного отвращения. У него был острый, ясный ум, и он ценил в себе это качество, но оно было малопригодно в общении с иррациональными существами, которых он не мог не считать второсортными: женщинами, детьми. Здесь начиналась область неопределенности, и он подходил к ней с величайшим недоверием и страхом. Решался ли он сделать шаг вперед? Нет! Он предпочитал, как и сейчас, отвернуться, опустить глаза, промолчать. Никто лучше этого вспыльчивого и велеречивого человека не умел держать при себе свои тайные мысли, если он считал это наиболее разумным. В конце концов, жизнь учит, что ты не можешь помочь другому человеку, как бы сильно ты этого ни хотел, как бы сильно ни любил его… Ни в страдании, ни в болезни, ни в смерти мы не можем ничего сделать для других. Впервые он с особой силой ощутил это, когда его жена двое суток мучилась, рожая Лоранс. С того дня для всего, что касалось семейной жизни, он разработал особую философию, состоящую из властности и гибкости в равных долях. Вы должны формировать жизнь детей, заставлять их, если это было необходимо, идти по пути, который вы считаете для них наилучшим, но вы не можете страдать вместо них; вы должны позволить им
