Ступени к чуду - Борис Семенович Сандлер

Яша храпел и, казалось, еще громче, чем прежде.

Зато Иося уснул. Шрадик действовал на него безотказно.

Пришла моя очередь жечь спички.

Юность без любви — что птица без крыльев. Живешь, но не летаешь, смотришь на звезды, но дух не захватывает.

Ее звали Дорой, и вскоре на этом имени сосредоточилась вся моя жизнь. Она занималась в консерватории по классу фортепиано, и я полюбил фортепиано больше скрипки. Я все забыл и забросил: учебу, друзей, книги. Заря занималась от света ее лица, и ночь обнимала землю, как черные волосы Доры окутывали ее плечи, когда она поднимала глаза к небу и тихо, словно про себя, шептала: «Нет, это еще не моя звезда». Я готов был умереть, чтобы снова родиться — ее звездой.

Как назло, вокруг моей Доры вертелся еще один воздыхатель, хирург из городской клиники. Он был старше меня лет на шесть, и это обстоятельство, как считал Иося, работало не в мою пользу. «Понимаешь, — объяснял мой друг, — эти шесть лет как шесть гирь на чаше весов. Твой соперник — самостоятельный человек с дипломом, со специальностью в руках и твердым окладом. А ты, студентишка, живешь на стипендию. Швах твое дело».

— Как ты можешь? — возмущался я. — Тебя послушать, получается, что главное в жизни — твердый оклад!

— Я не то хотел сказать… Если девушка встречается сразу с двумя, это верный признак, что она приглядывает себе третьего.

— Что-то не пойму твоей арифметики, — прикинулся я, хотя на самом деле Иосина проницательность меня задела. И не потому, что он открыл мне глаза, а потому, что я сам не додумался. И мне захотелось в свою очередь его уколоть. — Что ты понимаешь в любви? Твое дело — процентовки и наряды, бетон и цемент.

Иося побагровел. Он взял со стола пачку «Беломора» и, как обычно, щелкнул по ней пальцем. Но, видно, не рассчитал щелчка: из надорванной пачки выскочили сразу несколько папирос и разлетелись по комнате. Иося не стал их собирать.

— Ладно, — ответил он хмуро, — кто-то должен разбираться и в процентовках. Где уж нам, дуракам, чаи с вами пить?

После первой зимней сессии я уехал домой на каникулы. Целых две недели не видеть ее, не слышать ее голос! К тому же я чувствовал, что Иося был в чем-то прав, и то боялся победы хирурга, то пытался вообразить себе призрачного третьего счастливца. Надо было что-то предпринимать; я решил покорить Дору талантом. Я где-то читал, что несчастная любовь дает импульс к творчеству. Взять хоть того же Генрика Венявского, прославленного скрипача. Он завоевал свою милашку чудесной «Легендой». А я… я сочиню целую ораторию. Нет, лучше симфоническую поэму. С посвящением: «До-ре!» И эти ноты лягут в основу главной темы.

Накупив кучу партитурной бумаги, я приступил к делу. Но вскоре стало ясно, что когда поэма будет завершена, посвящать ее придется уже Дориным внукам. Нет, лучше напишу сонату. Трехчастная соната — тоже крупная форма.

Увы, трехчастная соната свелась у меня к фортепианной миниатюре под неожиданным названием «Ноктюрн пилигрима». Мне не терпелось показать его Доре, и, к несказанному огорчению родителей, я вернулся в Кишинев, не дождавшись конца каникул.

Прямо из общежития я помчался к любимой. Она скучала и явно обрадовалась мне: обняла и даже поцеловала где-то возле уха. Вдохновленный таким приемом, я протянул ей свой опус.

— Тебе, Дора.

— Ноктюрн? Мне? Ты сам сочинил?

Ома села к инструменту и раздались первые звуки посвящения. «До~ре…»

Что сказать? Я был счастлив. Я почти покорил ее. Правда, она не позволила мне слишком много и, с неожиданной силой высвобождаясь из моих рук, говорила рассудительно: «Ты уж как-то слишком горяч… Не торопись».

Через месяц она вышла замуж («Ты его не знаешь, он не местный»).

— Музыкант?

— Ну что ты? Физик-теоретик. Заканчивает аспирантуру. Но музыку он тоже очень любит.

— Особенно полонез Огиньского?

— Что?

— Ладно, я так спросил…

У меня оставалась скрипка, и впереди еще были четыре с половиной года в общежитии строителей.

Иоська Бабай

Рассказ

В городке его знали все, от мала до велика. Матери пугали его именем непослушных детей, как пугают, к примеру, лешим или Бабой Ягой: «Вот Иоська идет! Сейчас он тебя сунет в торбу!» И маленький плакса сразу затихал: прятал лицо в маминых ногах, вцеплялся ручонками в ее платье и даже не смел оглянуться, как будто страшный Иоська Бабай уже стоял сзади, прямо за его трепещущими плечиками, плечистый, весь обросший волосами, с жуткой своей избитой рожей и, конечно, с огромной торбой, куда можно было бы уместить половину местных шалунов.

Настоящий Иоська — полная противоположность тому Бабаю, который рисовался пугливому воображению детей, маленький круглый Иоська в длинной, до пят, шинели, в пыльных изношенных сапогах, в мятой армейской фуражке с отломившимся козырьком, которая придавала ему вид отслужившего четверть века николаевского солдата без кола и двора, заблудившегося в наших днях, — настоящий Иоська слонялся тем временем возле железной халабуды, где продавали свечи, мыло и керосин.

Правда, физиономия у него и впрямь была побита и торба действительно имелась. Тут мамаши детей не обманывали. Однако она была не так велика, как дети себе представляли, — обычная кошелка, с какими женщины ходят на базар. Она болталась у него на левом боку, подвязанная веревкой, как сумка у почтальона, и носил он в ней то засохший поминальный калач, то ломоть черного хлеба с куском брынзы, то пару луковиц или круг колбасы… словом, что бог посылал и сердобольные люди давали. Попрошайкой, боже упаси, Иоська не был, под окнами не ходил и у базарных ворот с протянутой рукой не сидел. Он честно зашибал свою нищую копейку, помогая хозяйкам относить домой жестяные канистры с керосином. Это и был его хлеб насущный — маленькая, впрочем, краюшка. Потому-то его и можно было всякий день видеть у железной будки, где Бер-керосинщик, косоглазый мужичина, весь пропитанный огнеопасным духом, — не дай бог спичку поднести! — продавал керосин, бензин, черные, в трещинах, брикеты хозяйственного мыла, иголки для примусов и слипшиеся от долгого лежания стеариновые свечи.

Само собой понятно, что в летнюю пору Иоське приходилось туго. Другое дело зимой, когда топят печи и у хозяек уходит больше керосина — на освещение и растопку. А летом… летом, случалось, Иоська целыми неделями перебивался с хлеба на квас. К тому же иные хозяйки поумнели: зачем им мучиться с примусами