Ступени к чуду - Борис Семенович Сандлер
Бер-керосинщик ему однажды сказал:
— Да, Иоська, боюсь, мы скоро останемся без работы.
Иоська почесывал косматый затылок: и кто только его придумал, этот непонятный газ? Кому было плохо, что он, Бабай, мог заработать свою пару копеек? Еще хорошо, что остаются поминки.
Да, поминки не раз выручали его в трудную минуту. И к тому же потом кое-что перепадало. Хоть невелика Иоськина торба, но пару дней можно было прожить. И даже старая цыганка, у которой он квартировал, в таких случаях харчилась при нем. Еда — не деньги, Иоська не попрошайка. Конечно же, нехорошо, когда человек умирает и в мире становится еще пустынней. Не зря Иоська пролил столько слез по чужим людям, но разве он виноват, что они умирают? Там, на поминках, ему однажды объяснил напористый старикашка, что людьми (и, значит, Иоськой тоже) правит бог. Он сидит наверху, на небесах, и сам выбирает, кого прибрать к себе раньше, а кого позже. В божьи дела никто не может вмешаться, даже самый главный министр.
— Бога не проведешь, — твердил старикашка, глядя на Иоську голубыми глазами, потряхивая козлиной бородкой и грозя пальцем, словно именно он, Иоська Бабай, скрывает что-то от бога. — Высоко сидит, далеко видит.
А Иоське нечего было прятать ни от бога, ни от людей. Вот Беру-керосинщику — другое дело. Однажды Бер украдкой влил в большую бочку с бензином пару ведер керосина. Оглянувшись, он встретил изумленное Иоськино лицо, на котором точно было написано: «Что ты делаешь?» Глаза керосинщика злобно блеснули, и он гаркнул: «Пошел вон, бешеная собака!»
Иоська также знал, что за ним лично следят сразу два бога: еврейский и украинский, потому что отец у Иоськи был евреем, а мать — украинкой. И тем не менее ни тот, ни другой бог не защитили его родителей и маленькую сестренку от злодеев, которые однажды ворвались к ним в дом, вывели отца с матерью и сестричкой во двор и, приставив к стенке сарая, застрелили. Иоська видел все своими глазами. Он успел спрятаться в кукурузе до того, как два пьяных полицая ввалились в ворота. Мама и отец лежали рядом, словно спали. Мама упиралась затылком в стену, ее голова была приподнята, длинные черные волосы колыхались под легким ветерком и рассыпались по ее лицу. Сестренку Иоськи она по-прежнему держала на руках, только еще крепче прижимала к сердцу.
В тот самый день с Иоськой что-то случилось. Так он был здоров как бык, но вот голова… Стоило ему услышать плач ребенка, он пускался бегом и громко выл, как бездомная собака. Злые мальчишки изводили его нещадно: они разнюхали Иоськину слабость, и, сойдясь вокруг, плакали лживыми голосами. Иоська вырывался от них, а они догоняли и дразнили:
Иоська-собака, бешеный пес,
Дохлую кошку в торбе принес!
Тогда Иоська останавливался, срывал с головы свою фуражку без козырька и начинал изо всех сил бить ею себя по лицу, кусать себе руки и кричать одному ему понятные слова: «Пика-пока, пика-пока!» Мальчишка катались со смеху, а он еще больше входил в раж: «Пика-пока!» Потому-то лицо у него всегда было опухшее и разбитое.
Где же они, эти боги? Куда они смотрят и что видят?
Правда, изредка случалось, что украинский бог нет-нет да и напоминал о себе. На площади, рядом с церковью, торчала единственная в городке колокольня, упиравшаяся в небо позолоченным крестом. Когда там, на звоннице, били на разные лады в колокола, Иоська догадывался, что украинский бог наконец-то услышал его «пика-пока». Тогда Иоська, где бы он ни был, оборачивался лицом к церкви, бухался на колени и истово крестился. Мальчишки не унимались, из расчемканного носа капала кровь, но Иоська ничего не слышал и не чувствовал.
Колокола звенели-надрывались, заполняли гулами все вокруг, и постепенно, как эхо, в Иоськиной голове начинал отзываться им другой перезвон. Эти новые звуки приходили издалека, со сгоревшего хутора, где у самого шляха стояла когда-то покосившаяся, наполовину вросшая в землю кузница. Там работал его отец, коваль Гершко, со своими подмастерьями. Иоська бежал по траве с узелком. Серебристая роса щекотала его босые пятки, и он невольно смеялся. Его звонкий голос сливался с перезвоном молотков из кузни и уносился высоко в чистое небо. Ах, если бы у него были крылья! Он бы взлетел вон к той крохотной пташке, что черной точкой висит у него над головой, и вместе с ней играл бы над зеленой долиной, захлебываясь от радости и восторга. Но нет, жаворонку придется подождать: сначала Иоська отнесет отцу обед. Мама наказывала ему, чтобы он нигде не задерживался: и так она завозилась сегодня с сестренкой. У Иоськи теперь есть сестренка, ее зовут Маричкой. Она еще совсем крошка, но Иоська уже любит ее. Стоит ему поманить ее пальцем и позвать: «Маричка, Маричка!» — и она сразу тянет к нему из колыбельки пухлые ручки. После рождения Марички отец стал приходить домой совсем поздно — Иоська смотрел уже третий сои. Зато по пятницам, в канун святой субботы, он возвращался из кузни, когда солнце только склонялось к закату. В такие дни Иоська садился на плетень и высматривал отца издали. Увидит — бегом домой: «Батько йде!» Через минуту Иоська вылетал во двор с ведром воды в одной руке и куском мыла, завернутым в лист лопуха, в другой. Через плечо у него был переброшен чистый рушник. Отец тем временем уже стаскивал у сарая почерневшую, пропахшую потом в тлеющими угольями рубаху, вешал ее на гвоздь, торчавший из-под стрехи, нагибался и командовал: «А ну, браток, лей помалу!» Иоська старался. Он ловко зачерпывал кружкой воду и опрокидывал ее на подставленную спину, а уж потом начинал лить тонкой струей. Отец своими грубыми заскорузлыми ладонями намыливал шею, тер под мышками, разбрызгивал воду во все стороны и фыркал при этом, как соседский конь: «Фр-р, фр-р!» Иоська обмирал от удовольствия. В хату они входили вместе. Мама протягивала отцу на вытянутых руках чистую белую сорочку со шнурками на груди. Сорочка была
