Ступени к чуду - Борис Семенович Сандлер

— Так подумайте, товарищ сержант. Хотя волынку тянуть некогда.

Военком поднялся. Шабсович встал навытяжку.

— Сидите…

Майор сделал несколько шагов по комнате, подошел к окну и, как-то очень по-штатски сунув руки в карманы хорошо отутюженных галифе, сказал:

— На улице — весна сорок девятого, и, конечно, хотелось бы начать в конце концов нормальную жизнь. Но ведь кто-то должен ее охранять. Кто-то, но не кто попало.

Он вернулся к столу и оперся локтями о спинку стула.

— Нам поручено направить в милицию шесть человек. Хотите быть одним из них? Приказывать вам я не вправе, поэтому просто спрашиваю: хотите?

Шабсович посмотрел на портрет Сталина, висевший над головой майора, и вдруг почувствовал, что больше сидеть не может. Что-то внутри него, что-то такое, что выработалось в нем за пять лет службы в армии, заставило его встать. Он выпрямился и громко, по-уставному отчеканил:

— Так точно, хочу, товарищ майор!

Военком кивнул, словно и не ждал другого ответа, сел за стол, потянулся к письменному прибору, мраморному, монументальному, обмакнул перо в чернильницу и стал быстро писать. Потом проутюжил бумажку тяжелым пресс-папье и протянул ее Шабсовичу.

— Подойдете с этим с утра в милицию. Там скажут, что и как.

Гавриел, не читая, сложил направление вчетверо и спрятал в нагрудный карман гимнастерки.

— Разрешите идти?

— Конечно, — сказал майор, сжав руку Гавриела. — Берегите нас крепко, сержант…

Тетя Бася выключила примус, и в кухне сразу стало тихо. У Гавриела даже в ушах зазвенело от этой тишины. Потом застучала ложка. Тетя Бася перекладывала жареную картошку со сковороды в тарелку и что-то сердито ворчала себе под нос.

Гавриелу было четыре года, когда заболела и умерла его мать. С тех пор он и жил у тети Баси, сестры отца. Там же ютилась и бабушка. Может быть, из-за него, из-за племянника, тетя Бася так и не вышла замуж. Маленький Гавриел стал ей утешением, светом в окне, занял в ее сердце место, которое могло бы принадлежать мужу и родным детям. Да и сам мальчик тоже привязался к тетке, особенно после того, как отец женился на вдове с двумя детьми и переехал в Теленешты.

Тетя Бася кормила всю семью. До прихода Советов она работала у Липкиса на маслобойке. Уходила рано утром, возвращалась поздно. Спешила, потому что племянник не хотел засыпать без нее.

В доме стоял приторный запах макухи — подсолнечного жома. Этот запах цеплялся за каждую складку тети Басиного платья, путался в ее черных волосах, въелся в изрезанные ладони ее натруженных рук.

Словно редкое лакомство, тетя Бася вынимала из раздутых карманов жмени очищенных семечек и высыпала в сложенные лодочкой ладошки племянника:

— Кушай, деточка, кушай…. — радовалась она. — Завтра, бог даст, еще принесу.

Гавриел на семечки уже смотреть не мог: его тошнило от них. Но сказать об этом тете он почему-то не смел.

— Что же ты не ешь?

Набив семечками карманы своих латаных-перелатаных штанов, мальчик оправдывался, пряча глаза:

— Не хочется… я потом,

Усталая, измотанная — кусок не лез в горло, — тетя Бася наспех жевала какую-нибудь краюху и мгновенно засыпала. Гавриел, уже лежа в кроватке, представлял себе, как завтра утром выменяет надоевшие семечки на два лизка мороженого. Это значило, что сын бакалейщика Берка Глейзерман опасливо поднесет к его рту стаканчик с мороженым и позволит два раза лизнуть.

Последней ложилась бабушка. Перед этим она прибирала со стола миски, перемывала их в медном тазу, потом подметала глиняный пол. Гавриел задремывал под печальную колыбельную бабушкиных вздохов, долгую и тоскливую, как нужда:

— Ох, господи, господи…

С этими словами на устах бабушка умерла в первые недели войны.

…Когда началось, Гавриелу еще не сравнялось пятнадцати. Румынские жандармы захватили беженцев в украинском местечке Ольгополь и погнали к Бугу. Люди на первых порах еще перешептывались: «Надо что-то делать. Почему мы позволяем гнать себя, как стадо баранов?» Но со временем слова эти высохли вместе со слезами, запеклись на потрескавшихся от жажды губах, отложились, как придорожная пыль, на измученных, осунувшихся лицах стариков, женщин и детей, погасли в остекленевших глазах тех, кто уже не мог идти и остался лежать на дороге, непогребенный и неоплаканный.

Удержаться на ногах. Эта мысль едва теплилась в каждом из них, как единственный бог на земле. На другие мысли сил уже не оставалось. Идти — означало жить дальше. Остановиться без команды или, упав, не подняться — означало умереть.

Бабушка едва плелась. Тетя Бася и Гавриел поддерживали ее под руки. То и дело она вскидывала на Гавриела и на дочь обезумевшие глаза и хныкала, как малое дитя:

— Домой хочу… возьмите меня на ручки…

Справа от дороги тянулся сосновый лес. Гавриел прикинул про себя, что если бы не бабушка и тетка, он бы давно дал деру. Он отчетливо видел, как ловко и быстро пересекает полоску земли, отделяющую его от леса. Жандармы, сопровождавшие колонну, не успели бы и глазом моргнуть, а он уже скрылся бы в зеленом прохладном лесу. Пускай стреляют: на свои длинные худые ноги он мог положиться. Чем дальше, тем больше усиливалось в нем это желание, не давало покоя, цеплялось за него, как репейник. Гавриел уже не мог оторвать взгляд от леса.

— Забудь! Выбрось из головы! — строго шепнула тетя Бася.

Колонна пошла шибче. Вдали показались белые хатки.

— Жабокрич… — прохрипел старик, шедший рядом с Гавриелом. — Я недавно гостил там у родственников.

«Странное название, — подумал Гавриел. — Разве жабы кричат?» Вспомнилось, как он купался с мальчишками в озере, распугивая лягушек. Наплескавшись, набрызгавшись, в еще мокрых трусиках, прилипавших к телу, они потом бежали наверх, в гору, к поповскому саду. Яблоки зеленые, кислые, но разве дело в этом? Перебраться через высокий забор, мигом вскарабкаться на дерево, набить полную пазуху яблок, спрыгнуть вниз, опять одолеть забор, и все это тайком, без шума, чтобы сторож, горбатый дед Кирикэ, даже не учуял налетчиков…

Послышался сдавленный крик. И картинка, представшая глазам Гавриела, рассыпалась разноцветными стеклышками. Колонна стала, как будто все люди разом очнулись от тяжелого сна и увидели себя стоящими на краю пропасти. Все как один повернули головы в сторону леса, откуда к дороге стекал, беззвучно змеясь, узкий прибывающий ручеек.

— Дядя, — спросил Гавриел у старика, — почему вода в нем такая красная?

— Это кровь, мальчик.

Сзади, срывая с плеча длинную винтовку, набежал жандарм.

— Марш, марш, путоаря дракулуй! Марш, вонючие черти!

Колонна дрогнула и снова потекла вперед. Вскоре умерла бабушка. Мальчик и тетя Бася жались друг к другу и