Книжная лавка фонарщика - Софи Остин

Эвелин почувствовала, будто в ее голове щелкнула, открывшись, шкатулка и из нее выползла мысль: «Ведь она права. Мы будем не просто бездомны, но еще и разорены».

— За нас не беспокойся, — поспешила ответить она, отстранившись. — Мы с матушкой со всем справимся. Делали же это как-то раньше.

— У тебя сильный характер, девочка моя, — сказала Бесси, ласково ущипнув ее за подбородок. — Не забывай об этом.

Только тогда, когда закрылась дверь кареты, когда они с матерью оказались вдвоем в трясущейся кабине, когда в окно ворвался с ветром запах полевых цветов и влажной травы, — только тогда ее захлестнула такая сильная волна страха, что ей показалось, будто она может в ней захлебнуться.

— Я его ненавижу, — сказала она, закрывая глаза и откидываясь на спинку сотрясающегося кожаного сиденья. — Ненавижу за то, что он с нами сделал.

— Знала бы я, что до этого дойдет, я бы рассказала тебе раньше, — произнесла ее мать и, пытаясь как-то ее утешить, положила ей на колено руку. — Но твой отец поклялся мне — он поклялся, — что дома мы не лишимся.

— И ты ему поверила? — Эвелин изумленно посмотрела на мать, но взгляд Сесилии был прикован к окну.

Она была само умиротворение: аккуратная сумочка на коленях, изящно приколотая к прическе шляпка. Даже ее пыльно-голубое платье с элегантной черной окантовкой, в которое она переоделась, словно бы старалось заверить, что на самом деле они просто едут в гости с дружеским визитом.

— Как ты можешь быть так спокойна? Тебе правда нечего об этом сказать?

Ее мать сделала глубокий вдох, и Эвелин заметила, как солнечный свет подчеркнул острую линию ее скул и блеснул у нее в глазах, заставив их окраситься ярко-золотым светом. Сесилия обладала той роскошной, величественной красотой, которую на своих картинах обычно изображали декаденты.

— У меня было два месяца, чтобы с этим смириться, — наконец произнесла она тихим голосом. — Все два месяца я надеялась, что этот день не наступит, и в то же время страшилась его приближения. Я не знала, говорить ли тебе, готовить ли тебя — или поверить ему и тебя защитить, а теперь, когда все это на нас обрушилось, я испытала… — она тихо, медленно вздохнула, — облегчение. Это ожидание высасывало из меня жизнь.

— Но ведь его ошибки стоили нам нашего состояния! Неужели было недостаточно того раза, когда он забрал с собой в Лондон три четверти всей нашей прислуги, оставив нас одних в пустом доме? А до этого испортил мой первый выход в свет? И все последующие светские сезоны[3] в Лондоне?

— За испорченные сезоны отца определенно нечего винить, — возразила Сесилия. — Ты сама простояла в углу все балы, которые мы с тобой посетили.

— Потому что репутация отца являлась на эти балы раньше нас. Все мужчины, танцевавшие со мной, делали это только ради того, чтобы услышать новости об американских инвестициях, по которым папа выступал посредником. Это была самая настоящая пытка.

Мать наконец перевела на нее взгляд, в котором выражались одновременно сочувствие и жалость.

— Это нам неподвластно, дорогая. Ты не сможешь подчинить отца своей воле, как не сможешь приказать солнцу светить. Лучше просто сядь поудобнее и позволь себе плыть по течению.

Эта мысль была Эвелин отвратительна. В животе у нее поднимался гнев, в груди щемило от злости.

— Я не хочу отдаваться на милость чужим причудам, мама, — сказала она. — Я не хочу всецело полагаться на человека, а потом стоять и смотреть, как он ведет меня в пропасть. Нельзя давать другим над собой такую власть, даже если их любишь. Тем более если их любишь.

Мать секунду посмотрела на нее с непроницаемым выражением лица, а затем сказала:

— Эвелин, дорогая, если ты в это веришь, значит, ты не сможешь никому доверять.

— Что ж, может, оно и хорошо, — ответила Эвелин и отвернулась к окну, в котором мелькали поля, больше им не принадлежавшие. Кукуруза уже начинала подрастать. — Возможно, даже к лучшему.

Глава 3

Поездка в Йорк оказалась значительно дольше их обыкновенных прогулок, и скука начинала действовать на Эвелин удушающе. К тому же на улице было влажно, а после двух началась жара, и, когда деревенская грязь под их каретой превратилась в грохочущую городскую мостовую, по спине Эвелин уже градом катился пот.

Портхейвен-Хаус, в котором жила тетушка Клара, представлял собой покосившийся городской домишко, зажатый среди других домов на востоке города. Крыша его, казалось, вот-вот поглотит его целиком, скатившись на продуваемые ветром окна, которых с улицы увидеть можно было всего три. Это странное здание в высоту было больше, чем в ширину, а в глубину — больше, чем в высоту. Когда Эвелин в детстве впервые ступила за его порог, ей показалось, что дом состоит из трех стоящих друг на друге комнат. Но на самом деле комнат на первом этаже было три, на втором — две, а на третьем, представлявшем собой просторный чердак, — одна. Тогда это Эвелин восприняла как что-то диковинное. Теперь же, когда она вновь его увидела, Эвелин подумала, что он сжался еще сильнее: окна стали меньше и квадратнее, чем отложилось у нее в памяти, а потолки перестали быть столь высокими.

Тетушка Клара, в отличие от своего жилища, не изменилась вовсе. Необычайно рослая для женщины семидесяти трех лет, она вышла к ним в скромном черном шелковом платье с белой отделкой. Своему стилю она тоже не изменила: юбка платья была по-старомодному широкая, с кринолином, такая, в которой почти невозможно сидеть и, судя по всему, проходить через дверной проем. Остановившись ровно на пороге, она произнесла нараспев своим хриплым, скрипучим голосом:

— Без предупреждения, моя дорогая, являются, знаешь ли, только молочники.

Мать Эвелин поморщилась и, повернувшись к дочери, прошептала:

— Сейчас она скажет: «Я же говорила», и мне придется признать, что она права.

— Или она может оказаться добрее, чем ты думаешь, — возразила Эвелин, выходя за матерью из кареты и пытаясь хоть как-то собраться с духом.

— В самом деле, — явно начиная беспокоиться, сказала тетушка Клара и замахала руками, — что все это значит? Я сегодня слишком занята для чая, Сесилия. Прежде чем отправляться в такой долгий путь, нужно было хотя бы послать мне записку.

Эвелин подняла взгляд на пустые окна соседних домов, превращенные высоким послеполуденным солнцем в ослепительную стену света. Она не сомневалась: за этими окнами стояли люди — тени,