Книжная лавка фонарщика - Софи Остин

— Полагаю, что так, — ответил он, бросая салфетку на тарелку. — Эвелин, послушай, мне очень жаль: этот вечер пошел совсем не так, как я ожидал. Возможно, мне не стоило тебе говорить. Не нужно было ничего выведывать. Я думал, что помогаю тебе, правда. Я думал…

— Я знаю, что ты думал, — сказала она, ощущая, как чужие глаза раскаленными угольками впиваются ей в кожу. — И возможно, когда-нибудь я скажу тебе спасибо за то, что ты мне это рассказал. Но сегодня…

— Я понимаю, — ответил он, вставая. — Мне попросить карету?

— Нет. — Сделав глубокий, неровный вдох, она выдавила из себя улыбку. — Полагаю, сейчас мне не помешает прогулка. А теперь прошу меня извинить.

Глава 26

Выйти из этого зала с высоко поднятой головой стоило ей больших усилий. И еще больших усилий стоило не разрыдаться, спускаясь по лестнице и ступая в вечернюю прохладу улицы.

Было еще рано, облака только-только начинали темнеть, нависая над крышами синеватой тенью. Она слышала, как дает свисток подъезжающий к вокзалу паровоз, как позади нее хлопают двери. Скоро редкие группки людей на улице превратятся в толпу, и все ее увидят. Увидят ее испорченное платье и блуждающий, потерянный взгляд.

«Твой отец составил себе этим в Лондоне дурную славу, так что я решил…»

Она ущипнула себя за переносицу, пытаясь отогнать от себя эти слова, оттолкнуть их, запереть в темном уголке своего разума, в котором она хранила вещи, о которых не хотела вспоминать, на которые не хотела смотреть.

Но сегодня этот прием не срабатывал. Сегодня эти слова становились только громче, а щемящее чувство в груди — сильнее.

Как он мог? Как он мог! Они лишились всего. Дома. Вещей. Семейных портретов. Фамильных реликвий. Они потеряли из-за него все. И все из-за…

Она с силой прикусила себе щеку, пытаясь заглушить подкатившую к сердцу боль. На языке появился металлический привкус крови. Нельзя сейчас думать об этом, не здесь, не на людях, не когда подъезжает поезд, не когда на улицах столько людей. Нужно сохранять спокойствие. Нельзя разрыдаться.

Перед ней вдруг появился мужчина.

Мужчина с вьющимися волосами, длинными ресницами и карими глазами.

И он сказал:

— Прости меня, Эвелин. Твое платье…

И на мгновение ей захотелось броситься к нему, обнять его, ощутить его тепло и излить ему все, что так долго в ней копилось. Все свои страхи. Все свои переживания. Вину, терзавшую ее за то, что лжет матери. Отчаяние — от того, что нет другого выхода. Ужас, что леди Вайолет раскроет ее секрет. Но самое главное — боль. Боль от правды, от знания, почему именно они лишились всего. Правда о том, что именно сделал ее отец, оказалась куда страшнее, чем она себе представляла. И эта правда прошлась ножом по ее сердцу.

А потом Уильям сказал:

— Но вообще, это из-за тебя мне пришлось там сидеть и слушать этого человека. Если бы ты сразу со мной пошла, с платьем ничего бы не случилось.

Момент был испорчен. Все эти чувства рассеялись в воздухе как дым, уступив место гораздо более простой эмоции. Ярости.

Эвелин раздраженно фыркнула, быстро моргая, чтобы не дать слезам покатиться из глаз:

— Вот так извинение.

— Это ты должна извиняться, — ответил он. — Ты хоть представляешь, что мне пришлось сделать, чтобы попасть… — Он покачал головой. — Нет, хватит мне на сегодня унижений. Но ты могла бы и извиниться за то, что заставила меня сегодня сделать.

— Я не заставляла тебя ничего делать!

— Меня нет, но ты заставила Наоми! Нужно было впутать в это трех человек только потому, что ты не могла досидеть до конца ужина!

Эвелин заморгала чаще.

— Я не думала, что она серьезно, — сказала она. — Не думала, что она и правда сделает, что пообещала.

— Люди делают то, что обещают, Эвелин.

— Неужели? Мой опыт говорит об обратном. — Эвелин отвернулась, чтобы он не увидел, как ей на глаза снова наворачиваются слезы. — Я не привыкла, чтобы люди держали свое слово.

Уильям замешкался, и Эвелин дотронулась пальцами до глаз, пытаясь незаметно смахнуть слезы. Из дверей вокзала в вечерние сумерки начали выходить люди.

Уильям обошел ее, и черты его лица вдруг смягчились: брови расслабились, а уголки губ слегка опустились.

— В пессимистичном мире ты живешь, Эвелин. В мире, в котором люди говорят одно, а делают другое.

— Что ж, так и есть, — протараторила она, пытаясь скрыть от него дрожь в голосе. — И я не могу этого изменить, как и не могу отмотать время назад и сделать так, чтобы ты пролил вино на скатерть, а не на мое единственное вечернее платье.

— Прости меня за это. — Его голос стал тише, искреннее. — Мне правда очень жаль. Когда я только увидел вас там, я захотел уйти. Собирался оставить вас в покое. Возможно, так и стоило поступить.

Эвелин вздохнула, отводя взгляд:

— Нет, ты подошел как раз вовремя.

Он сделал шаг ближе и положил руку ей на предплечье. Тепло его ладони успокаивало.

— Что он такого сообщил, что ты так расстроилась?

Она посмотрела ему в глаза. Но рассказывать ему про отца было слишком стыдно.

— Ничего, — солгала она, ненавидя себя за это и ненавидя отца за то, что заставил ее лгать. — Так, ерунда.

Уильям нахмурился:

— На ерунду это похоже не было.

— Было.

На секунду ей показалось, что он хочет что-то сказать. Он открыл рот и сдвинул брови, но в итоге просто покачал головой.

— Ладно, — произнес он. — Если не хочешь мне говорить, не говори. Позволь только проводить тебя до дома. Чтобы хоть как-то загладить вину за испорченное платье.

Она не стала опускать глаз на платье. Она и так знала, что ему конец и что никакое количество крахмала это не исправит. Ее мать будет в ярости.

— Тогда пойдем помедленнее, — сказала она. — Мать не ждет меня дома так рано.

Уильям наклонил голову набок.

— У меня появилась идея, — ответил он. — Пойдем.

Глава 27

Они вернулись в центр города вдоль реки, через рыночную площадь. Солнце наконец нырнуло за горизонт, и небо стало похоже на красно-розовое лоскутное одеяло.

Она знала, что неприлично гулять вдвоем с мужчиной в такой час, но неприлично было и ехать с ним в одной карете в день их знакомства, неприлично было ужинать наедине с Натаниэлем, боже — даже работать, по