Ступени к чуду - Борис Семенович Сандлер

Нолика вызвали на ковер.

— Опять дурака валяешь? — в упор спросили его.

Нолик стал оправдываться:

— Плохо получился, потому что шевелился.

— Кто?

— Покойник…

Что с ним поделаешь? Его перевели в репортерскую бригаду — к холодным фотографам. И вот там-то он прижился как нельзя лучше, охотно отзываясь на прозвище «Нолик Улыбчивый».

Однажды Нолик приволок к органному залу лошадь. Не живую, понятно, а плюшевую, но ростом она была с настоящего строевого коня. Ребята схватились за бока:

— Нолик, почему же она приехала на тебе, а не ты на ней?

— Нолик, теперь у тебя собственный выезд, да?

— А овсом ты запасся?

Нолика шуточки не трогают.

— Детей фотографировать, — объясняет он. — Где же им еще увидеть в городе лошадь?

Он установил своего скакуна под тенистой липой. От маленьких клиентов отбоя не было. И кто же после всего остался на коне — Нолик или те, кто его осмеивал?

Теперь, конечно, все большие умники: на каждом углу можно увидеть таких лошадей, правда, поменьше ростом. Но первым все-таки был Нолик.

Или возьмите другую историю, с собачкой. Живой, а не игрушечной. Это было перед Новым годом. Нолика вместе с бригадой послали обслуживать городскую елку. Он, между прочим, очень любит работать у елки, хотя зима — не лето. Зимой каждой своей косточкой начинаешь чувствовать, что ты и вправду холодный фотограф. И тем не менее все вокруг похоже на волшебную сказку. Хочется верить, что и в наше время случаются чудеса, что борода у Деда Мороза не ватная и не приклеенная и что когда нажмешь затвор, из объектива вылетит живая птичка. У елки все, даже взрослые, даже старики, улыбаются какой-то особой улыбкой — улыбкой своих внуков. Может быть, поэтому Нолику так легко здесь работать.

Обычно бригада устраивается на фанерном фойе зимнего пейзажа. Например, по снежному полю несется тройка. За нарисованными санями стоит на снегу маленькая скамеечка. Присядешь — щелк! — и ты уже летишь на тройке: кто не любит быстрой езды? Или другой ракурс: два статиста — пенсионер дядя Коля и хорошенькая кассирша Софочка Кац (Дед Мороз и Снегурочка) — готовы сниматься с вами хоть целый день. Но сначала Снегурочка выпишет квитанцию и спрячет в муфточку деньги. Карусель крутится с утра до вечера, клиенты довольны, фотографы гонят план.

Нолик и здесь чудит. Притащил из дома кудрявую болонку. Беленькую, только глаза и нос черные.

— Нолик, зачем тебе? Клиентуру выслеживать?

— Нолик, не покусает нас твоя овчарка?

— Хорошо что собака, а не медведь!

Он опять оправдывается:

— Если дети имеют удовольствие, так почему нет?

Жене Нолика Инне сильно приелись его выходки. Все стены в квартире он оклеил фотографиями. И что, вы думаете, на них изображено? Листья. Обыкновенные осенние листья. Кленовые, липовые, березовые, дубовые…

— Ты уже не маленький, Арнольд, — упрекает его Инна. — Внуки над тобой смеются. Купи в магазине красивые фотообои.

— Фотообои может купить каждый, — кротко возражает Нолик, — а таких листьев нет ни у кого.

— Ой, Арнольд, Арнольд! Ты, видно, до конца жизни так и останешься Ноликом.

Он пожимает плечами.

— Можешь называть меня Иваном Грозным.

Инна не выдерживает и улыбается.

— Что же ты смеешься?

— А что мне остается делать, грозный ты мой?

Нолик начинает водить пальцем по столу и сразу становится похож на мальчика с седыми висками.

— Это ведь так просто, — говорит он. — Щелк — и приходите, пожалуйста, за вашими снимочками.

Cauda normalis

Рассказ

Против обыкновения реб Алтер всю ночь не спал. Накануне, должно быть, его продуло: ломило поясницу, побаливала голова, мучили кошмары. К тому же вечером он в очередной раз поцапался с невесткой, и, должно быть, она, готовя ему постель, что-то такое нашептала от доброго сердца. Он ворочался с боку на бок и с живота на спину, но сон не шел: снизу давило, наверное, складки простыни, и к рассвету, одуревший от бессонницы и тяжести в голове, он попытался эту проклятую простыню разгладить, выгнув мостиком спину и шоркая под ней рукой, словно крошки сметая со скатерти. Вдруг пальцы его нащупали что-то странное, постороннее, вроде витого шнурка, а скорее — ворсистой веревочки. Именно эта штука и не давала ему, оказывается, уснуть. Но откуда бы ей было взяться? Он прихватил ее большим и указательным пальцами и потянул, но находка не поддалась, словно что-то держало ее с другого конца. Реб Алтер немножко удивился. Снова поддев кончик обрывка, он его на сей раз накрутил на палец и, уже предвкушая, как, наконец, избавится от досадливой помехи, высунул, как маленький, язык и — дернул. В то же мгновение острая боль подбросила его на постели.

Несколько минут реб Алтер лежал без движения, боясь шевельнуться. «Что бы это значило? — думал он. — Неужели я все-таки сплю и мне снится какая-то чепуха?»

На дворе светало. Еще бледный, чуть живой свет разливался по стенам, открывая взгляду гору нераспакованной мебели («Ночами в очередях стояли, бегали отмечаться в списках, а когда наконец купили, так ее некуда деть») — пирамиду перевернутых стульев, обмотанных грубой оберточной бумагой и обвязанных бечевками, створки разобранного полированного стола, мягкие, завернутые в полиэтиленовую пленку кресла, широкий, на попа поставленный диван, укрытый клеенкой и занимающий чуть не половину комнаты… Кушетка, на которой провел мучительную ночь реб Алтер, выглядела среди этих роскошных вещей как бедная родственница на богатых именинах и, так же как бедная родственница, стеснительно ютилась в уголке.

Старик осторожно привстал и, спустив ноги, сел на край кушетки. Невыразимое место (намекнем дотошному читателю, что оно находилось чуть пониже спины) все еще побаливало, но уже не так сильно. Он снова провел рукой по простыне и даже вспотел от напряжения: «Что бы это могло быть? Перченого я вроде не ел, сладкого тоже… Может, нервы? Говорят, все болезни от нервов…»

Реб Алтер с усилием повернул голову и поглядел вниз, себе за плечо. Ничего… Тогда он включил ночник, что, впрочем, было уже и лишним: летнее утро быстро наливалось огнем. Новый осмотр постели ничего не добавил.

Тут реб Алтер с замирающим сердцем дотронулся до. своего копчика и в ужасе убедился, что загадочная веревочка была ничем иным, как личным его хвостом.

— Хорошенькое дело! — в оторопи сказал он. — Для полного гарнитура мне не хватало только хвоста.

Бухнувшись обратно в постель, он решил обдумать свое положение трезво. А задуматься было над чем. То, что он сегодня у себя обнаружил, трудно было отнести к приятным приобретениям. Во всяком случае,