Зори на просеках - Михаил Степанович Керченко
В кино они сидели на разных рядах. Она — впереди него, рядом с бойким разговорчивым парнем, который, пока не погасили свет, шептал ей что-то на ухо. Тане, как заметил Петька, очевидно, это нравилось, потому что она все время поправляла прическу и мило улыбалась.
Петька боялся, что она теперь откажется от квартиры и пойдет гулять с этим самоуверенным парнем. Но как только окончился сеанс, Таня поднялась, нашла глазами Петьку, помахала ему рукой. И они вдвоем отправились домой. Было светло на душе. Ему казалось, что он уже давно знаком с Таней. Мать встретила их приветливо, чуть-чуть загадочно улыбалась, приласкала девушку, напоила чаем и оставила ночевать в своей комнате. А назавтра они съездили на вокзал за ее вещами.
Таня утром убегала на работу, а Петька занимался своими делами и неотступно думал о ней, ждал ее. Потом они уходили в кино и возвращались поздно, голодные и счастливые.
Петькина кровать стояла в кладовке. Он засыпал поздно и с тревогой думал, что вот скоро настанет тот день, когда уедет в деревню и, может, больше никогда не увидит Таню. А ехать надо.
Он робел перед своим будущим. Он делал первый шаг в большую, как море, и очевидно, сложную и замысловатую, как математическая задача, жизнь.
Пока все до этого дня было удивительно просто и понятно, если не считать ничтожных огорчений. Раньше он не знал настоящих забот, не думал о завтрашнем дне. А теперь сам должен решать, как поступать в том или ином случае. Он вспоминал слова матери, которая сравнивала жизнь с темным лесом. Через него надо пройти. Ну что ж? Он готов на все.
Где-то в душе теплилась вера в свои силы. А в случае чего — люди помогут.
…Вскоре в почтовых воротах показалась пожилая полная женщина и, засунув руки в карманы пиджака мужского покроя, сердито спросила:
— Ты, что ль, в Светлое собрался? Пошли!
«Ничего себе: добрая», — подумал Ухалов, поднялся и торопливо последовал за ней. Его поразили полные богатырские плечи женщины.
В коробе ходка стояли четыре фляги. В них тетя Дуся каждый день привозила в детский сад молоко, а на обратном пути забирала почту.
— Садись в короб. Я здесь, на передок. Садись, садись! — приказала она.
В дороге Петька припомнил, что он слышал об этой женщине. Двадцать пять лет она возит почту. Однажды, в войну, к ней напросился «пассажир». В пути он столкнул ее с телеги и хотел угнать почту. Тетя Дуся успела ухватиться сзади за колесо и остановила лошадь. Грабителя связала и доставила в милицию.
Каждый день она обычно везет с собой, кроме фляг и старой кожаной почтовой сумки, еще каких-нибудь попутчиков. Их берет «для веселья», хотя разговаривает с ними мало.
И на этот раз ехали молча. Ходок подпрыгивал на ухабах, лошадь, загребая широкими необрезанными копытами землю, вздымала пыль, однообразно позвенькивали фляги. Тетя Дуся понукала ленивую лошадь и что-то напевала себе под нос. А Петька сидел, прижавшись спиной к флягам, и с любопытством смотрел на редкие кучевые облака. Его длинные ноги не вмещались в коробе, и он свесил их за «борта»: одну на правую, другую на левую стороны, не замечая неудобства.
Солнце рассыпало искры. А кругом — зелень лугов и густая синева неба, неизмеримо глубокая и какая-то притягивающая. Петьке пришло в голову: рано утром какой-то кузнец, засучив рукава, взял пудовую кувалду, размахнулся и так саданул этой кувалдой по раскаленному шару, плывущему в небе, что из него со звоном посыпались искры. Этот звон превратился в журчание ручья, в пение птиц, в шорох трав, в жужжание пчелы…
Лошадь фыркнула. Петька очнулся и заметил, как под дугой лениво пропорхнули две огромные бабочки. Желтые с красными и черными пятнами. Таких редко увидишь. Куда Петька ни повернет голову — все радует глаз. А кажется, что особенного вон в тех трех одиноких березках над оврагом, или в зеленоватом болотце, где на высоких ножках, как на ходулях, бегают кулики.
И все же березы и кулики, и переливчатое кваканье (а не кряканье, как на юге) лягушек, чистое, как серебро, курлыканье журавля под облаками — так дорого Петькиному сердцу, что он ни за что не променял бы родные места на Южный берег Крыма сего кипарисами и пирамидальными тополями. Там он в детстве бывал…
Петя Ухалов окончил восьмилетку. Старшие товарищи отправились в далекие края: на Ангару, в Казахстан, в Каракумы. Уезжая, сказали на прощанье:
— Ну, Дон Кихот, мы едем в пустыню сражаться с барханами, с засухой. А ты?
— Я здесь останусь.
— Дома?
— Да.
Петьку называли Дон Кихотом за рост и худобу. Была страсть у него к баяну, хотел стать музыкантом, научился играть, потом неожиданно увлекся пчелами. Началось с простого. В школьной трубе на чердаке привился пчелиный рой. Прямо в трубе. Петька решил поймать его. Он вскарабкался на крышу, разобрал по кирпичику трубу, вымазался в саже, как заправский трубочист, и все-таки достал рой. Пчелы жалили парня в щеки, в нос, в руки. Но Петька был терпелив. Черный, с опухшим лицом, он остался доволен собой: дело сделано. Фанерный ящик с роем опустил на веревке в глубокий прохладный колодезь на школьном дворе. Это для того, чтобы пчелы успокоились, собрались в клуб. Сверху на сруб колодца набросил два старых одеяла. Ребята столпились и с интересом смотрели, что он делает.
— Ты что, утопить хочешь? — спросил его черноголовый паренек, прищурив глаза.
— Не волнуйся, малыш, — ответил Петька, деловито засунув руки в карманы брюк.
— Он решил уморить их с голоду. Тоже — пчеловод нашелся, — крикнул второй задорно и насмешливо.
— Помалкивай! — И Петька шагнул вперед.
Мальчик шарахнулся и, улепетывая, закричал:
— Дон Кихот — трубочист…
Все засмеялись. Петька провел по потному лицу рукавом, размазал сажу. Так к его прозвищу «Дон Кихот» прибавилось еще и «трубочист». Назавтра Петька добыл где-то улей и поставил его в школьном саду под яблоней. Ребятам не позволял подходить близко. Да они и не пытались этого делать. Боялись пчел.
Ухалов купил книжку «Пчеловодство» и на уроках читал ее запоем, как романы Майна Рида. За лето сделал еще одну пчелиную семью и даже накачал полфляги меда. Это было целое событие. Ребята говорили о Петьке, старались завести с ним дружбу, всем хотелось попробовать меду. И он устроил в
