Зори на просеках - Михаил Степанович Керченко

— Упакуй улей в ящик и в карету положи.

Мы уже догадывались, в чем дело: удирать собрался.

— А пчел куда? — спрашивает Митрий.

— Ко всем чертям! Не до них, — сердится барин. Заметь: сразу и любовь к пчелам пропала. Упаковали, значит. Сел барин в карету, а впереди вместо кучера посадил своего управляющего. Тот тоже боялся красных.

— С богом! — помахали мы им. Не знаю, сколько верст проехали они, только барин велел управляющему остановить лошадей, до ветру, видать, захотел. Вышел барин, присел под кустиком, а управляющий ударил по лошадям, да и был таков. Только напрасно все это: в ящике-то были упакованы камни. А золотой улей остался у нас. Потом мы передали его нашим.

— Куда же они его дели?

— В музей поставили. А может быть, потом переплавили на золотые медали для героев.

И Тимофей Петрович посмотрел на грудь Бояринцева.

— Может быть, переплавили, — согласился я.

Мы легли спать под сосной, и мне всю ночь снился безвестный московский ювелир, изготовивший золотой улей, барин, удирающий с ульем на тройке, снился одноглазый Бояринцев, стреляющий в барина из снайперской винтовки. А за моей спиной стоял огромный, широкоплечий и длиннобородый Тимофей Петрович и кричал на всю землю:

— Человек — он все может!

ФАНТАЗЕР

Я шел по бесконечно длинной, извилистой деревенской улице, прижавшейся к берегу реки. Улица была безлюдной. Стояла сенокосная пора, и люди работали в поле.

Солнце жгло немилосердно. Небо выцвело, поблекло, как будто его долго стирали и отмыли все яркие краски. Листья на деревьях посерели от легкого налета пыли. Во дворах беззаботно горланили петухи, а под карнизами чирикали воробьи, жалуясь на зной.

— Кто у вас работает пчеловодом? — спросил я у мальчика, такого же рыжего, как теленок, за которым он гнался с прутом в руке. Он остановился, ощупал меня с ног до головы глазами и сказал:

— Сейчас Мюнхаузен пасекой заведует. Он живет вон там, на краю деревни.

И побежал.

— А почему Мюнхаузен? — кричу вдогонку.

— Да так. Не я один, все так зовут.

Старый пчеловод ушел на пенсию, а с новым я еще не встречался. В районе мне сказали, что его фамилия Помагайбо. Я не стал отыскивать его квартиру, а сразу отправился на пасеку. Перед садом, на поляне, окруженной деревьями, стояли ульи. Всюду был, я бы сказал, изумительный порядок. Около окрашенных ульев срезана трава, дорожки посыпаны песком. Две бочки с длинными желобками из досок. Это поилки для пчел. Одна с подсоленной, другая с пресной водой. Рядом на поле цвела фацелия.

Я заглянул в два-три улья, постоял, посмотрел вокруг. Ни души. Пчеловод, очевидно, дома на обеде.

…Помагайбо рубил себе большой сосновый дом. Он сидел верхом на бревне, и, очевидно, догадавшись, кто я, соскочил на землю. Кудрявый. Глаза черные, озорные. На загорелом подвижном лице необыкновенно сверкали золотые зубы. В деревне редко можно встретить жителя с золотыми зубами. Что-то легкомысленное я усмотрел в этом золотом частоколе.

— Здравствуйте! Вы Помагайбо?

— Совершенно верно. Фомой Ивановичем зовут. — Он весело протянул руку, тряхнул кудрями. Говорил с украинским акцентом. Мне показалось, что где-то я встречал этого человека. Но где? Он словно уловил мои мысли.

— Што, узнаете? Это бывает. Меня многие узнают, по ошибке, конечно. У меня такое международное лицо: я похож на многих, а многие на меня. Вот смотрите. — Он чуть нахмурился, посерьезнел, скривил загадочную улыбку. И я увидел в нем своего двойника.

— Вы настоящий артист!

— Почти что, — проговорил он в нос и посмотрел так недосягаемо высокомерно, сделав такую презрительную складку у рта, что я готов был поверить — передо мной стоит директор районного Дома культуры Либуркин.

Он снова улыбнулся и вытер пот с лица.

— Здорово получается? — спросил он самодовольно.

— Просто-таки похвально.

— Я не сомневаюсь! Я хотел было пойти в артисты, чтобы изображать разных типов, да жинка не пустила. Дом, говорит, дострой, а потом хоть на все четыре стороны.

— Веселый вы человек.

— Об этом вся деревня знает. Ну и жарища! Может, кваску желаете?

Я не отказался.

— Фаина! Угости товарища квасом. Фаина!

Из сеней выглянула женщина. Молодая, почти девочка.

— Сейчас принесу. Здравствуйте! — сказала мне и скрылась.

— Живем ладно. Послушная, — объяснил хозяин.

— Ну, как идут дела, Фома Иванович?

— Замечательные дела, — тряхнул он кудрями. — Жинка красивая. Сами видели. Сын растет. Скоро дом отгрохаем. Чего еще надо?

— Вам позавидовать можно. Но я спрашиваю о пасеке. Я там был. Одна пчелиная семья, кажется, без матки.

— Не может быть! В некоторых ульях у нас до пяти маток!

Я свистнул от удивления и посмотрел на Фому Ивановича.

— Что, не верите? Бывает. Ей-богу, бывает! Сам читал в журнале.

— Так это в журнале. И при том редкий случай описывается.

— А мы разве хуже других? — засмеялся он. — И у нас не исключена возможность. Не исключена.

К нам подошел мужчина с забинтованной головой, правая рука в гипсе.

— Знакомьтесь. Сосед мой. Герой в своем роде. Люди сено косят, а вот он с этой рукой, как с лялькой, носится. Герой, потому что трусы, в том числе и я, убежали от взбесившегося быка. А он не оробел, бросился на быка и спас трех доярок. У него было три возможности: быть убитым, быть калекой и быть временно нетрудоспособным. Из трех зол ему досталось наименьшее. Теперь вот ходит, мешает мне работать.

— Ну, хватит молоть, про что не следует, — одернул его мужчина, — расскажи-ка лучше что-нибудь про пчел. Страсть как люблю слушать про этих мух.

— Вы где учились пчеловодству, Фома Иванович?

— Мой прадед, дед и батько были пчеларями. И я с детства перенял у них все тайны этого ремесла.

Женщина принесла квасу. Глаза у нее синие и чуть-чуть грустные. Губы сжаты и застыли в загадочной улыбке.

— Ступай, Фаина, до хаты. Мы побалакаем с человеком. После родов не может поправиться.

Она посмотрела на меня, как будто хотела что-то спросить, но не спросила, повернулась и пошла.

— Сидайте, — предложил он любезно, смахнув рукой опилки с толстого чурбака.

Мы сели, и человек с больной рукой тоже примостился рядом. Помагайбо положил руки на колени и глубоко вздохнул.

— Шершни нас замучили. И откуда они взялись, гады? Здоровенные, по воробью.

— Так уж и по воробью?

— Ей-богу! Иду как-то по пасеке, смотрю: сидит один шершень у летка. Желтый, как семенной огурец. Глазами