Зори на просеках - Михаил Степанович Керченко

В последнюю встречу Яков Макарович неожиданно сообщил мне, что он решил «найти себе старуху».

— Чтоб постирать могла, щи сварить и так на пасеке кое в чем помочь. Да и душе чтоб была мила. Надоело жить бобылем.

Ему хотелось узнать, как я отнесусь к этому. Я одобрил, он обрадовался.

— Ну, коли так, брат, то в следующий приезд тебя тут блинами накормят.

И вот я еду и, сидя в ходке, рисую себе семейное счастье Якова Макаровича. «Как-то он там поживает?» — думал я.

Еще не рассеялась утренняя дымка, еще с травы не осыпался росяной жемчуг, но уже по цвету неба, по его глубине можно было определить, что день будет теплый, солнечный.

Прудки — живописнейший уголок. Кажется, что в Прудках раньше, чем где-либо в округе, восходит солнце, а закаты, как дальние пожары, полыхают до самых первых петухов, сливаются с утренними зорями. Отсюда далеко на юг простираются зеленые луга, а на север — березовые колки с зарослями вишняка и бесчисленными колониями груздей. Луга упираются в соленое озеро. Весной во время перелета вся птица отдыхает на пустынных островах. На заре озерная гладь оглашается лебедиными криками.

Летом, когда цветет пурпуровая душица на лесных полянах, или низкорослый чебрец на степных буграх, или желтый донник вдоль дорог и на старых межах, воздух пропитывается тысячами невероятных, не похожих один на другой запахов. Ветерок подхватывает эти запахи и разносит по земле. Даже на свежевспаханном паровом поле чувствуются, слышатся запахи цветов.

За лето я навещаю Якова Макаровича два-три раза.

Когда я подъехал, он снял фуражку, пожал с достоинством руку и сказал:

— А я узнал тебя еще вон на том пригорке.

Серые, проницательные глаза его чуть взволнованы. На шее висел бинокль.

— Внук подарил, — ответил он на мой любопытный взгляд. На лбу и щеках гармошка морщин.

Я знаю, что у него нет ни детей, ни внуков, и только какой-то дальний родственник летает на реактивном самолете. Но одинокому старику сильнее, чем кому-либо, хочется иметь родню. Бинокль для него — большой знак внимания.

Прошлое у него тяжелое. Отец был батрак. Доведенный жестокостью кулака до крайности, он сжег его усадьбу и попал в тюрьму, где и погиб. Мать, опозоренная тем же кулаком, утопилась в пруду. Подросток Яша, живя у хозяина, выполнял самую тяжелую крестьянскую работу. Нередко его избивали кулацкие сынки до полусмерти. После революции женился и, работая дни и ночи, так раздул свое хозяйство, что сам попал под раскулачивание. Оставив хозяйство колхозу, он уехал на Украину и научился пчеловодству.

Во время войны он партизанил. Немцы зверски замучили жену и двух детей. В родные Прудки вернулся «под старость лет» сиротой. О прошлом он вспоминает редко и неохотно.

Присмотревшись ко всей домашней обстановке, я не нашел каких-либо изменений. Стало быть, он живет один, без старушки.

Когда я приезжаю в Прудки, мы с Яковом Макаровичем разжигаем дымарь, надеваем белые халаты и сетки с яркими узорами и отправляемся осматривать пасеку. Он любит похвастаться своими пчелами. Поработав, кипятим чай на костре и усаживаемся за маленький столик на веранде.

— Ну, рассказывай, брат мой! — просит он.

Я рассказываю до тех пор, пока огромное солнце не спрячется за кустами притихшего пруда. Его интересуют многие страны…

— Жалко, что молодость ушла. Съездил бы. Сейчас не запрещено…

Это у него несбывшиеся мечты молодости, порыв. Я знаю, что для него нет ничего дороже и прекраснее Прудков. Здесь он пустил корни жизни, здесь хочет умереть.

Обычно он требует от меня все новых и новых рассказов, сегодня же молчит. Напившись чаю, я спрашиваю:

— Ну, начинать?

— Что?

— Рассказывать?

Яков Макарович молчит. Осторожно кладу руку на его спину:

— Что случилось?

— А ты разве не слыхал? — удивляется он и укоризненно качает головой. — Я думал, ты знаешь, потому и приехал.

— Ничего не знаю, — отвечаю растерянно и смотрю в его добрые подернутые грустью глаза. Что-то, думаю, стряслось.

— Значит, не знаешь, не сообщили тебе, — досадует он.

— В конце концов, что случилось?

— В Индии похолодание, — буркнул, пошевелив усами.

— В Индии? Ну и что ж?

Я не сразу смекаю, что холод — неприятная штука, что в Индии люди одеты легко, не привыкли к стуже. Поеживаюсь, хотя у нас теплынь.

— Жалко людей.

— И то верно: жалко. Однако люди спасутся, а вот пчелы могут померзнуть. Там ведь они живут на воле, под кустами. Сам же рассказывал.

Я улыбаюсь.

— Ну, хватит чудить, хватит. В чем дело?

Он стал передо мной, глаза — в глаза.

— Мед украли, сукины сыны! Понял? Три центнера увезли!

И он вот что рассказал.

В теплые ночи перепадали тихие благодатные дожди, к утру небо прояснивалось и начинало властвовать солнце. Оно так жгло, что к полдню просыхали дороги, исчезали лужицы, и кое-где земля начинала трескаться. Перед закатом горизонт темнел, откуда-то появлялись тучки, незаметно заволакивали небо. И снова лениво моросил дождик. И так было долго, и все вокруг росло не по дням, а по часам. Луга и лесные опушки утопали в цветах. Медосбор был на редкость обильный.

Яков Макарович ежедневно накачивал несколько фляг меда. Под вечер он запрягал лошадь в ходок, фляги ставил в короб и уезжал в Лебяжье. Наконец, все фляги были заполнены, а другой свободной посуды в хозяйстве не оказалось. Яков Макарович сердился: вот, мол, дожили. У него все ульи забиты медом, надо качать, а во что качать? Пчелы вынуждены бездельничать, чего доброго, начнут роиться. Как быть?

На его месте сердился бы любой пчеловод. Он наседал на председателя, тот разводил руками.

— Ну, что я могу поделать, Яков Макарович? Влезь в мою шкуру. Тебе фляги нужны. Дояркам тоже нужны. Молоко некуда сливать. Был бы у меня завод, где фляги делают, тогда — пожалуйста, хоть еще сто штук.

И председатель предложил ему взять широкую алюминиевую ванну. Яков Макарович поставил ее в пасечном домике прямо на пол и заполнил медом. Но ведь ее, ванну, не поднимешь и не увезешь на ходке. Старик замкнул домик и уехал в Лебяжье. Три дня он не появлялся на пасеке. В деревне он «решал семейный вопрос», подыскивал себе старушку.

— Такую подходящую не нашел, а к неровне, молодой, стыдно подступиться.

Он говорил это, покручивая ус.

— Вот и ходил, брат, по селу, расспрашивал да разузнавал. Смех и грех. Одна совсем было согласилась, но как узнала, что у меня фамилия Дудкин, сразу наотрез отказалась.

— Дудкиной не хочу быть. Вот если бы Уткиной — куда