Белая мгла - Абдулла Мурадов
Тем временем в комнате не осталось никого. Сшибаясь, топча друг друга, картежники ринулись в узкий проем двери, чтобы поскорее оказаться на улице. Сахетли и Бяшим бросились за ними вдогонку.
Хотя нет, в комнате оставался еще ты. Ты стоял, прижавшись к стене, распластав руки, и не двигался. Глядел остановившимися глазами на Нурли.
А он лежал на кошме. Я неловко держал его голову у себя на коленях и, не зная, что делать, кричал в отчаянии:
— Мой брат!.. Нурли-ага!
Он не отзывался. Руки его потяжелели, и перестали подрагивать пальцы. Вскоре в комнату вернулись Сахетли и Бяшим. С ними пришли три милиционера. Ты по-прежнему стоял как вкопанный, не решаясь ни подойти к нам, ни убежать. Сахетли и Бяшим осторожно подняли Нурли и понесли на улицу. У дома подле дверей стояла машина. Мы с трудом положили Нурли на заднее сиденье. Помню, ты хотел тогда вместе с ними сесть в машину, чтобы отвезти Нурли в больницу.
Но подошел один из милиционеров и сказал, что тебе следует идти совсем в другое место — вместе с ними.
Мы ехали молча, на поворотах придерживая Нурли. Скорее всего мы все трое думали об одном и том же: что наши пути разошлись с твоим, что, если ты придешь к кому-нибудь из нас в дом, никто тебе не скажет: "Добро пожаловать! Присаживайтесь, пожалуйста…"
РАЗДУМЬЯ ЧЕТЫРНАДЦАТОЙ НОЧИ
"…Суд идет!"
Люди до отказа заполнившие зал районного суда, как один, поддались на ноги. Я обвел взглядом присутствующих. Несмотря на то, что в колхозах готовились уже к весеннему севу, почти все наше селение было здесь.
У стены по правую сторону, недалеко от судейского стола, за тесной деревянной загородкой сидели трое стриженных наголо. Один из них — Попуш. Другого мне довелось видеть всего раз, в ту трагическую ночь, и я не знал его имени. Третьим был ты, мой старший брат.
Того, кто прежде носил пеструю кепку, лихо заломив ее на висок, трудно было теперь узнать. От его бычьей шеи, которая едва двигалась при повороте головы, ничего не осталось. В воротник его рубахи влезли бы теперь две такие шеи. Он сидел, опершись руками о колени, расставив локти, поглядывал исподлобья в зал. Только глаза, пожалуй, остались прежними — бесцветные, маленькие и злые…
Больше, чем на других, я смотрел на тебя, мой брат. Все-таки ты был мне родным: возможно, поэтому я ничего не мог прочесть на твоем осунувшемся лице, ничего, кроме раскаяния. Ты иногда вытирал носовым платком стекавший со лба пот. Платок был грязный, и я подумал: "Нельзя ли передать ему другой платок, чистый?.." Во время перерыва я попросил об этом конвоира. Однако мы были не в родном доме.
Процесс длился три дня, и время никогда не сотрет и: в моей памяти. Что я пережил, что было у меня на душе я даже сейчас не в силах рассказать тебе, мой брат. Караван мой не сможет перенести на бумагу и сотой доли те: чувств.
Оказывается, я не зря испытывал неприязнь к твоем дружку в клетчатой кепке. Много преступлений совершил он, этот Нурберды, сын Непесли, которого во многих городах знали под кличками Волк, Попуш, Черный медведь. За спиной его было не так-то много прожитых лет, а уже дважды уличался в тяжких преступлениях. И получал по заслугам… Потом для отводя глаз устраивался на работу. Люди, надеясь, что он исправился, старались помочь ему, принимали в свой коллектив. Но он оставался прежним Волком, Попушем, Черным медведем.
…Товарный состав мчится в ночи. Мелькают огоньки разъездов, полустанков — и снова кромешная тьма вокруг. Дремлют убаюканные перестуком колес проводники… Но есть в поезде человек, который не дремлет. Ему не до сна по ночам. С ловкостью, вовсе неожиданной при угловатой фигуре, бежит он по крышам, перепрыгивает с вагона на вагон. Проворно спускается на платформу, где в два ряд стоят легковые автомобили, недавно сошедшие с конвейера. С одной машины он снимает колесо, у другой откручивает что-то в моторе, с третьей срывает дверцу. Поезд мчится, торопясь донести людям плоды их труда, он, этот человек, занят своим: снимает и бросает, бросает снимает…
Много месяцев не удавалось установить, кто так "влюбился" в автомашины. А "невидимка" тем временем сбывал излишки своих трофеев доверенным людям. Себе оставлял только те, которые самому могли понадобиться, — "жил заботой собрать себе новенький транспорт".
Расскажи мне об этом кто-нибудь другой, я бы не поверил. Однако я слышал это из уст человека, которому оказывает доверие народ. У меня не было оснований не верить ему. Я до сих пор, мой брат, не могу понять, что связало тебя с этим бандитом Попушем…
На третий день слушали тебя. Тебе нечего было сказать, мой брат. Ты отвечал только на вопросы. Весь народ в зале смотрел на тебя, а ты старался не глядеть на нас, отвечал еле слышно и потупясь. Ты тоже, наверное, думал о том, что в больнице мучается сейчас Нурли. Наверное, догадывался, что нашей мамы потому нет в зале, что слегла от горя. Айджемал сидела недалеко от тебя, и ты видел, должно быть, что на ее глазам не просыхают слезы.
Когда говорили о тебе, я слышал слова "соучастник", "компаньон", должник". Еще бы! Ты тратил столько денег на вечеринки. Не своих. Чужих. Ты, оказывается, ко всему еще и запустил руку в народный карман…
— Люди! Нурли скончался!..
"Что я слышу? Какой Нурли? Чей Нурли? Наш Нурли?..
Нет, нет, не может быть!.."
Я потерял дар речи. Весь обмяк как-то, и ноги не держали меня. Глаза застлало туманом. "Ах, Аннам, Аннам, брат мой старший, ты почему так с нами поступил?!".
Зал суда заметно опустел. Вероятно, многие побежали в больницу. Я поднялся и, держась за спинки стульев, неуверенно направился к выходу. Оказавшись на улице, побежал. Во мне теплилась искорка надежды — может быть, Нурли еще жив.
РАЗДУМЬЯ ПЯТНАДЦАТОЙ НОЧИ
…Подобно тому, как я никогда не верил в предсказания снов, я никак не мог поверить в то, что Нурли ушел, оставив
