Люди без внутреннего сияния (СИ) - Постюма Йенте

«Ты все создаешь сам», — сказал в гостях у Опры успешный писатель.

«Если бы я хоть что-нибудь создала», — подумала я.

Любой человек может обратиться в психиатрическую службу за помощью, если задумается о самоубийстве. Когда мне в очередной раз не спалось, я позвонила на горячую линию с целью получить там нужную информацию.

— Какая именно помощь вам требуется? — спросила женщина на том конце линии.

— Помощь при самоубийстве, — повторила я. — То есть мне нужен совет по выбору правильных медикаментов. Я не собираюсь вас сильно утруждать и приму их самостоятельно; главное, чтобы кто-то мог проконтролировать, что я все делаю как нужно.

— А почему вы этого хотите?

— Потому что у меня ничего не получается.

— Почему вы так решили? Может, вам стоит поговорить с психологом?

Она задавала слишком много вопросов. У меня был всего один вопрос, и я не могла получить на него ответа.

Нос у меня зачесался. Я почесала его чисто автоматически, от чего трубочки выпали и я вдохнула гипс. Я стала пытаться выковырять его из носа, но ничего не выходило.

— Да, она была сложной, — сказал Томас. — Вечно то одно, то другое; но ведь именно это мне нравилось. Потому что если нет вообще ничего, то нет и никакой жизни.

Я хлопнула в ладоши, чтобы привлечь его внимание, но он как раз открыл скрипучую дверку шкафчика.

— А теперь все снова серое, — сказал он с набитым ртом.

Я быстро поползла на четвереньках в сторону кухни и по дороге изо всех сил врезалась в ножку стола. Гипс треснул, я ухватилась за него и тут почувствовала с обеих сторон головы теплые руки Томаса. Он осторожно сунул пальцы под края маски и снял ее с моего лица.

— Она же не была закреплена, — сказал он.

В тот вечер я лежала в кровати и смотрела на потолок. «Я не существую, — подумала я. — Я чья-то выдумка». Я постучала по стене, и крыса на минуту перестала грызть.

Почти не травматично

На кухне моей бабушки было маленькое окошко, чтобы передавать через него угощения сразу в гостиную. Еще через него можно было бросать мяч, но при этом существовал риск попасть по деревянным статуэткам на комоде и запросто сломать их изящные тонкие ноги. Это были дорогие резные фигурки из Индонезии.

— Осторожней, ладно? — говорила моя мама, стоило мне на них хотя бы взглянуть.

Бабушка собирала пластиковые коробочки из-под масла. Она ставила их одну в одну в кухонном шкафчике. Мои родители объяснили, что она делала так из-за войны. Мой отец собирал всякие провода и кабели, тоже из-за войны. В гараже у него набралось несколько полных коробок. Мою маму война совершенно не беспокоила. Время от времени она выкидывала пару мотков.

Говорила она немного, моя бабушка, но когда моя мама спрашивала у нее про войну и прошлое, рассказывала так, будто это была детская сказка: как прятались от японцев, и как те наказывали непослушных, как некоторые японцы заставляли пленных смотреть на телесные наказания, и как она стояла на жаре с моим отцом, зажав ему голову, чтобы он не отворачивался, но при этом пыталась отвлекать его веселыми историями. Как только бабушка начинала предаваться подобным воспоминаниям, мой папа, как правило, уходил ставить кофе. Я слушала, но при этом не сводила глаз с дверки на окошке в кухню. Стоило отцу открыть ее, как я подскакивала, чтобы схватить конфеты. Самые вкусные сразу немного сжимала пальцами, чтобы никому не захотелось их взять.

Любимым цветом бабушки был красный. На бабушкину кремацию я надела ее красные серьги. Это были клипсы, так что я могла их надеть, несмотря на непроколотые уши. Через несколько часов уши сильно разболелись, но я решила терпеть боль ради бабушки. Ей приходилось терпеть и не такое.

Когда через пару лет мы кремировали маму, уши у меня уже были проколоты, так что я могла надеть серьги. Но на этот раз боль причиняли мамины туфли: босоножки на высоких каблуках, которые были мне немного великоваты, из-за чего при ходьбе ноги ездили в них туда-сюда, и на каждой пятке образовался огромный волдырь. Когда стали произносить прощальные речи, я сняла босоножки.

Некоторые из выступавших говорили о мамином детстве, но все эти истории я уже слышала. Я косилась в сторону, на моего отца. Он все время смотрел строго перед собой. Живот свешивался над выходными брюками. Бабушка как-то рассказывала, что ребенком его однажды раздуло от голода.

— А как ты пережил войну? — спросила я его в тот вечер.

Он пожал плечами. Единственным, что он помнил, был высокий забор и ворота.

Бабушка сказала, что я должна больше его расспрашивать. К тому времени она уже лет пятнадцать как умерла. Я только что закончила учебу, в тот день я забрала свой диплом и валялась на кровати с пакетом чипсов. Когда пакет опустел, я положила его на диплом, который лежал на тумбочке, и хорошенько разгладила, как делала всегда моя бабушка. Она покупала чипсы, только когда я приходила к ней в гости, и ей было трудно заставить себя выбросить пустые пакеты. Я подумала, что до сих пор очень мало знаю о военных годах моего отца, что все воспоминания сгорели вместе с бабушкой и мамой.

«Задавай ему побольше вопросов, — сказала тогда бабушка. — Ему будет полезно». Эта внезапная мысль пронеслась у меня в голове и явно не была моей собственной.

Я позвонила отцу, но он не ответил. Я знала, что он не верил в говорящих мертвецов. «Люди могут всякого напридумывать, — часто говорил он. — И иногда уж слишком увлекаются».

Через неделю он уходил на пенсию. На празднике в честь этого события он хотел спеть песню «I Did It Му Way» в версии Фрэнка Синатры. Я должна была аккомпанировать на пианино и за несколько дней до мероприятия прийти к нему репетировать, потому что его подруга Маргарет была не очень музыкальной.

Много лет назад Маргарет приехала из Англии в Нидерланды писать диссертацию в Техническом университете. Теперь она там преподавала. Дурдом моего отца находился недалеко от университетского кампуса, их разделяла только спортшкола. Именно там, на тренажерах, имитирующих греблю, они и встретились в первый раз. Вечер за вечером они молча гребли рядом, пока мой отец наконец не собрал все свое мужество, чтобы сделать комплимент ее мускулистым щиколоткам.

С тех пор, когда я звонила, он вел себя странно.

— Пап!

— Да, дорогая!

— Не кричи так. Ты что, не один?

— Я с Маргарет. Мы собрались за сыром и яйцами в фермерский магазинчик. У тебя что-то важное?

У нее было широкое лицо, рыжеватые волосы, светлая кожа в веснушках, добрые синие глаза и короткие ноги с крепкими щиколотками. Мой отец считал ее очень умной. И она никогда на него не ругалась, кроме тех случаев, когда у нее была мигрень, а папа совершал свой обычный обход дома с портативным пылесосом. На выходных они отправлялись на длительные пешие прогулки. Мой отец купил для этого специальные ботинки.

У нее детей не было, и она изо всех сил старалась не притворяться моей матерью, когда я оставалась у них погостить. Только однажды она вступилась за моего отца, когда я рявкнула на него за ужином за то, что он чавкал. «Он не чавкает, — сказала она. — Он использует слюну для проглатывания и переваривания пищи. Ты хоть представляешь, как это звучало бы, если бы он ее не использовал?» Мне было ужасно любопытно это выяснить, но даже она, будучи физиком, не могла знать это с абсолютной точностью. Она была теоретиком, а практику не любила.

В самом начале их отношений меня раздражал ее тихий голос, бледная, почти прозрачная кожа и седеющие волосы. У нее была внешность, которую моя мать с пренебрежением называла природно-естественной. Но чем чаще я ее видела, тем красивее она мне казалась. Вот только ноги оставались по-прежнему короткими.

Маргарет помогала мне дописывать диплом. Это было литературоведческое исследование, тема, в которой она совсем не разбиралась, что ей, впрочем, не мешало. Она смогла свести количество неконтролируемых вариаций к вполне управляемому числу. «Некоторые факты лучше проигнорировать», — сказала она.