Коллаборационисты. Три истории о предательстве и выживании во время Второй мировой войны - Иэн Бурума
Почти весь год дождевые тучи придают пепельно-серому морю мрачноватое очарование, но летом, если повезет, выпадает пара солнечных дней. До войны, особенно в 1920-е и 1930-е годы, в Курхаусе проводили лето немецкие промышленники и аристократы: эрцгерцог Карл Александр Саксен-Веймар-Эйзенахский или Макс Баденский. В этих кругах Фридрих Вайнреб находил своих клиентов и потому купил в Схевенингене дом.
В городе были и менее престижные районы. Из живописных деталей: рыбаки до сих пор выходят в море и возвращаются с полными лодками сельди. До середины 1960-х их жены носили традиционные местные наряды: накрахмаленные кружевные чепцы с серебряными завязками, шерстяные шали пастельных цветов и длинные черные юбки. За набережной с ее летними павильонами и шикарными отелями располагались более дешевые улицы с мрачными гостиницами, сомнительными барами и ветхими пансионами для тех, кто не мог позволить себе жилья подороже. Семьи рыбаков жили преимущественно в стоявших тесными рядами маленьких кирпичных домиках с террасами, которые теперь считаются вполне престижными. Чуть подальше от обветренных дюн, где во время войны немцы казнили участников Сопротивления, рядом с большой тюрьмой из красного кирпича расположены пригородные районы для респектабельного среднего класса – двухэтажные дома, где даже по ночам редко бывают зашторены окна, чтобы неусыпно бдительные соседи, как типичные кальвинисты, могли удостовериться, что в доме не творится ничего неблагопристойного.
Покинув Вену в 1916 году, семья Вайнреба обосновалась как раз в таком районе. Им позволили уехать из рушащейся Австро-Венгерской империи, потому что пошатнувшееся здоровье Давида Вайнреба не позволяло ему продолжать службу в армии: помимо прочих недугов у него было еще и слабое сердце. Голландский морской курорт и рыбацкая деревня, возможно, не самое подходящее место для семьи из Львова. На самом деле они оказались в относительно многочисленной еврейской общине из 1100 человек, в числе которых были даже владельцы отелей и ресторанов. Их семьи жили на улице, где находился снесенный впоследствии Павильон Риш, куда в 1920-е годы модная публика приходила потанцевать.
В Схевенингене оказались портные из Кракова, торговцы алмазами из Антверпена, раввины из Санкт-Петербурга, резники и пекари, поставлявшие продукцию для гостей-иудеев, преимущественно приезжавших из Германии. Одни евреи бежали от войны в России или Галиции и других регионов Австро-Венгерской империи. Другие были вынуждены переехать в Голландию из Антверпена во время Первой мировой войны, потому что Бельгия решила выселить центральноевропейских евреев – граждан таких вражеских государств, как Австрия и Германия. В 1930-е годы немецкие и австрийские евреи приезжали беженцами из тех же стран, которые теперь оказались во власти нацистов.
Еврейская община Схевенингена была одновременно и сплоченной, и разрозненной. Сплоченной – потому что в большинстве своем состояла из иностранцев, которые уехали на чужбину. По словам Вайнреба, у его родителей могли быть друзья-гои во Львове или космополитичной Вене, но в Схевенингене они застряли с такими же эмигрантами, многие почти не владели голландским и теперь горько сетовали, что они лишены удобств и культуры немецкоязычных стран. В одних семьях говорили на идише, в других – на немецком; первые редко общались со вторыми, так же как хасиды избегали общения с либеральными евреями, хотя их синагоги находились в том же бывшем казино, но на разных этажах.
Вайнребы были либералами и до сих пор говорили дома по-немецки. Как и многие евреи их класса из Австро-Венгерской империи, Голландию они считали временным пристанищем. Они все еще надеялись вернуться однажды домой. Некоторые мечтали о другом возвращении – в землю обетованную. Сионизм был светской верой еврейских иммигрантов, которые мечтали о национальной родине. Мало того, что они не хотели становится голландцами, но – за исключением некоторых огранщиков алмазов, ездивших из Амстердама в Схевенинген и обратно, – голландские евреи тоже не жаждали иметь ничего общего с восточноевропейскими евреями. Родители Вайнреба не были сионистами. Его мать все еще надеялась на императора Франца Иосифа, а больной отец, работавший представителем немецких и австрийских компаний, сохранил веру в просвещенное всемирное братство людей.
Юного Вайнреба – по его собственным словам, которые не подкрепляются фактами, но отражают склад характера, – отличал невероятный ум и разлад с родительским окружением. Он хвастается, что в пять лет уже умел читать и писать и выводил сводки о фронтах Первой мировой во Франции и Центральной Европе. В школе в Схевенингене он увлекся немецкой философией, пока одноклассники бились с основами арифметики. Его раннее развитие особенно восхищало мать: она сравнивала его со своим отцом, Фишлем, набожным мудрецом из Вижницы, и его предками, чей род восходил к самому царю Давиду.
Если не считать года учебы в частной немецкой школе, где Вайнребу понравилось, он учился в голландских школах, которые ненавидел, а в старших классах занимался не гуманитарными науками, а естественными, которые готовили к инженерному делу и экономике. В школе ему было скучно. Оценки, к великой досаде его родителей, оставляли желать лучшего. Вайнреба возмущало – и, если верить ему, глубоко тревожило – полное отсутствие у учителей интереса к глубинным жизненным вопросам: «зачем мы здесь?» и т. д.
Родители Вайнреба были светскими людьми, но хотели, чтобы основы культуры предков ребенок знал. Даже учителей иврита обескураживал, а потом нервировал мальчик, который засыпал их вопросами о смысле жизни. Пусть просто учится читать на иврите. Один из преподавателей был сионистом и вскоре переехал в Палестину. Другой – человек более традиционных взглядов – говорил преимущественно на идише и пах селедкой с луком. Он тоже не мог просветить Вайнреба в вопросах бытия.
Друзья родителей приводили Вайнреба в ужас. Их, вспоминал он позже, интересовали лишь материальные дела. Мужчины говорили о бизнесе, женщины – еще и о моде. Он описывает свое отвращение, когда заметил, как встревожились эти люди из-за окончания Первой мировой. Война приносила бизнесу выгоду, женщины могли покупать жемчуг и ценные меха, а теперь добрые времена заканчивались. Кто-то даже рыдал.
Возможно, это правда, по крайней мере, в кругу деловых приятелей его отца. Возможно, он утрировал. Если так, то это отражает едва ли не антисемитское презрение Вайнреба к людям, с которыми он рос, к тем, кто утверждал, что верит в разум и универсальные ценности или что в первую очередь следует заниматься практическими вопросами, а не тревожиться о том, что лучше всего предоставить решать Богу – да и то, если Он существует.
Двенадцатилетний Вайнреб взбунтовался, обратившись к тому, от чего отвернулись его родители, – к ортодоксальному иудаизму. Первые признаки этого перехода наметились еще в Вене, когда он внимал словам древних мудрецов в пересказе деда. В Голландии
