Коллаборационисты. Три истории о предательстве и выживании во время Второй мировой войны - Иэн Бурума
Нанива Кавасима еще не отказался от своих планов добиться независимости Маньчжурии и Монголии от Китайской Республики; 1915 год открывал радужные перспективы. Пока европейцы убивали друг друга на изрытых воронками снарядов полях Фландрии, японцы давили на квази-имперское китайское правительство Юань Шикая, чтобы оно передало им контроль над отдельными районами Северного Китая и Маньчжурией.
Под влиянием Кавасимы принц Су потратил большую часть своего значительного состояния на финансирование антикитайского восстания в Монголии и Маньчжурии. В ящиках с тофу и маринованным хреном японские агенты передавали во Внутреннюю Монголию местным активистам оружие и снаряжение. Их финансировали единомышленники, например, торговец оружием и коллекционер азиатских древностей барон Кихачиро Окура, табличка с именем которого до сих пор висит на фасаде одного из роскошных отелей в Токио. Тем временем Кавасима лично заботился о сыновьях прояпонского монгольского генерала, оплачивая их образование в японской военной академии.
В декабре 1915 года Юань Шикай короновал себя новым императором Китая. Увы для него, это бесславное правление продлилось всего полгода. Он нажил слишком мало друзей и слишком много врагов, среди которых были сторонники Китайской Республики, южнокитайские военачальники, британцы, японцы и множество простых китайцев. В июне 1916 года Юань лишился престола и вскоре после этого умер. Одни говорили, что от нервного расстройства у него отказали почки. Другие – что он умер от потрясения. Некоторые верили, что здесь не обошлось без темных сил.
Как бы то ни было, полуподпольное движение во имя «помощи Цин и борьбы с Юанем» утратило смысл. Япония уже даже негласно не поддерживала идею независимости Маньчжурии и Монголии. Надежды принца Су и Кавасимы на воскрешение Цин снова рухнули. Возможно, это разочарование сократило и дни самого принца Су: шесть лет спустя он умер. На Кавасиму это подействовало так же, как на многих японских континентальных мечтателей: энтузиазм по отношению ко всему китайскому сменился презрением. Чтобы пресечь загнивание Китая и вытеснить оттуда белые державы, Японии нужны более радикальные меры.
Возможно, чтобы утешить принца Су или разобраться в их сложных финансовых делах, осенью 1916 года Кавасима отправился на пароме из Симоносэки в Люйшунь в гости к своему старому другу. Ёсико поехала с ним. Что именно произошло в Люйшуне, неизвестно. Ёсико, по-видимому, вошла к отцу в кимоно. Она прилежно спела японскую военную песню и повторяла речи о славном будущем империи Цин, которые, несомненно, были заучены под руководством Кавасимы и написаны, чтобы порадовать ее отца. Так, по крайней мере, вспоминал это событие ее брат Сяньли. Более тревожный эпизод произошел вечером, опять же по рассказу брата: когда Ёсико, уже в ночной сорочке, на глазах у своих родителей делала Кавасиме массаж. Ее мать рыдала, шепча мужу, что, возможно, им следует забрать дочь домой. Принц Су помотал головой и назвал это «необходимой жертвой ради воскрешения Цин»[22]. В своих воспоминаниях Ёсико не упоминает этого удручающего эпизода – и неудивительно, учитывая, что ее тщательно отредактированные мемуары были написаны для японского читателя в 1937 году, когда наступил самый кровопролитный этап войны с Китаем. Нежелательно было все, что бросало тень на японцев в стране, даже на такого авантюриста, как Кавасима. Однако факты, которые она тем не менее описывает в книге, свидетельствуют о многом. Она утверждает, что забыла родной язык. Среди братьев и сестер ощущала себя чужой. Теперь она понимала, почему «иходзин», как японцы называли чужаков, «стало синонимом одиночества»[23]. (Впоследствии она вспомнит китайский язык, пусть и не в совершенстве. Впрочем, японским она тоже владела не идеально.) Стоило ей освоиться дома, пишет Ёсико, как Кавасима увез ее обратно в Японию. Эта история, безусловно, должна была вызывать у японских читателей слезы сочувствия, но это не значит, что она писала неискренне.
Стремительно теряя слух и приходя в отчаяние, Кавасима решил перебраться из Токио в заснеженные горы родного Нагано. Летом это живописное, довольно отдаленное место утопает в зелени, а зимой – в снегу. Черный дворец Мацумото пережил не одну реставрацию. Вид на него открывается с многочисленных горячих серных источников, чьи воды славятся разнообразными целебными свойствами. Дом Кавасимы благоухал сосной и кипарисом. Он стоял на склоне горы с видом на кристально-синее озеро Нодзири, где летом отдыхающие развлекались катанием на лодках.
В начале переходного возраста Ёсико, судя по рассказам, была одиноким ребенком, тихо напевала себе под нос китайские песни и впадала то в игривое, то в надменное настроение. За ней замечали некоторые причуды. Например, в школу она приезжала верхом на гнедой кобыле и привязывала ее к дереву сакуры. Она перенимала мужскую речь, предпочитая слова, которые использовали исключительно мальчики и мужчины, что вызывало шок в стране, где речь мужчин и женщин существенно различается.
Школу Ёсико посещала нерегулярно. Она приходила и уходила, когда заблагорассудится. Возможно, поэтому новый директор решил, что лучше ей продолжить обучение на дому. В мемуарах Ёсико приводила это как типичный пример антикитайских предрассудков. Сколько бы она ни усердствовала в изучении японского языка, обычаев, манер и того, что тогда воспевалось как национальный дух, к ней все равно относились как к чужеземке (иходзин). Как бы то ни было, Ёсико явно не вписывалась в уклад жизни японской деревни. Жена Кавасимы не проявляла к ней почти никакого участия, поэтому он взял воспитание Ёсико в свои руки, прибегая к жесткой армейской дисциплине, которая обычно на девочек-подростков не распространялась и включала физические наказания. Кавасима также назначил ее своим секретарем. Поскольку он уже почти не слышал, что ему говорят, она должна была все записывать и записи передавать ему.
Их отношения почти безусловно носили зависимый и, возможно, даже извращенный характер. Ёсико спала с ним в одной спальне, что в японском доме было в порядке вещей, но есть мнение, что он принуждал ее к близости. В 1925 году ей было восемнадцать, а ему – шестьдесят. Самый дотошный биограф Ёсико Камисака Фуюко отметает подозрения в сексуальном насилии, ссылаясь на солидную разницу в возрасте. Ее американский биограф Филлис Бирнбаум менее наивна. Рассматривая разные версии, она не приходит к однозначному выводу. Поскольку никаких безусловных доказательств нет, Бирнбаум вряд ли могла поступить иначе. Зато брат Ёсико, который гостил в
