За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень
– А давайте загадаем, чей жребий взлетит выше, тот проживет дольше, – предложил Булгаков и, не дожидаясь согласия, достал из коробки три папиросных бумажки. И первым бросил. Ветер схватил его бумажку, приподнял немного, но вдруг уронил, и она нелепо закружилась вниз. Следующий – Дмитриев. Его бумажная полоска взлетела гораздо выше, но тоже совершила падение. Взяла Елена Сергеевна, бросила, и ветер понес, понес, понес ее жребий, все выше и выше, бумаженция вертелась в воздухе и уносилась вдаль, покуда и вовсе не скрылась из глаз.
– Вот кто переживет всех! – воскликнул Булгаков и от души расцеловал жену. – Но уговор: чтобы все мое напечатала, а меня прославила в веках!
– Слушаю и повинуюсь, о повелитель!
И тут ударил такой раскат грома, что вся хлипкая надстройка дома в Нащокинском задрожала и едва не развалилась. Гроза прокатилась долгая и основательная, как полное освобождение народа от захватчиков, после нее настали пасмурные и холодные дни, которые Булгаков воспринимал с восторгом, повторяя, что он дитя тьмы, покуда Сережа не пошутил:
– Ты, Потап, просто дитятьма какая-то!
С Сережей они ходили на станцию ЦДКА, где получали уроки катания на байдарках. Возвращались счастливейшие, но грязные, как хрюшки. Вода в Москве-реке чистотой не хвасталась. Зато в реке Каменке оказалась исключительно чистая. На Каменке они поселились на три недели. Актер МХАТа Володя Степун, брат знаменитого философа, пригласил в свою усадьбу на окраине Житомира в Богунье, недорогой пансион, питание, о котором Гриша Конский шутил:
– Не пойму, то ли вкусно, но мало, то ли мало, но вкусно.
– Жизнь райская, – определил Булгаков. – Постная и скучная. Лапшевики да гречневики. Хорошо, не мхи и не лишайники.
И они ходили пешком в Житомир за острыми колбасами с чесночком и перчиком, ветчиной, сыром, икрой, сливочным маслом и водкой. Стало не как в раю, зато веселее.
По возвращении в Москву узнали о первых арестах в Нащокинском. Ночью приехали и забрали писателя Клычкова. Несчастная жена, оставшись с двумя детьми, рассказывала всем соседям, как он, прочитав ордер на арест, сел и все девять часов, пока шел обыск, сидел в одной горестной позе.
– А кто он? – спросила Елена Сергеевна.
– Сергей Клычков, друг Есенина и Мандельштама, – пояснил Булгаков. – Так себе писатель, вычурный. Но человек хороший. Ну все, коли уж и за наш дом взялись… В Лаврушинский-то вряд ли сунулись бы.
Второй арестованный – сатирик Аркадий Бухов.
– А я-то, дурак, к нему в шахматы играть ходил. Ох, прольются мне эти шахматки слезами!
– Не знаю, что у тебя с ним общего. На меня он всегда производил мерзкое впечатление. Злобный кривляка.
Вскоре стало известно и о других писательских арестах – Бруно Ясенский, Иван Катаев, Владимир Зазубрин.
– А я слышала – Зарубин.
– Да нет же, Зазубрин. Он еще в начале двадцатых отметился повестью «Щепка» о зверствах чекистов. При этом первым получил дачу в Переделкине. Странно, что его раньше не взяли. Очень тревожное время!
Тут как тут примчался и Добраницкий:
– Сенсация! Арестован – кто бы вы думали?
– Ежов?
– Нет, Ежов утвердился всерьез и надолго. Ангаров!
– Сomme ça oui!
– Уи, уи, мсье!
– «Вы, гражданин Булгаков, сами по себе не человек, а бред. Бред умирающей контрреволюции», – весьма похоже изобразил Ангарова тот, кому Ангаров предрекал скорую гибель.
– Вы, наверное, не знаете, но он сыграл очень вредную роль и в «Иване Васильевиче», и в «Минине и Пожарском», – тараторил Казимир Мечиславович. – Собаке собачья смерть!
– А его что, уже расстреляли?
– Непременно расстреляют. Уж будьте покойны.
Булгаков на генеральной репетиции пьесы «Мольер» во МХАТе
15 февраля 1936
[МБ КП ОФ-3170/19]
– Позвольте, но это мое выражение.
– Какое?
– «Уж будьте покойны».
– Извините, нечаянно прикарманил. Возвращаю в целости и сохранности. А вы собственник!
– Еще бы! Буржуй!
– Вот увидите, ваши дела теперь пойдут как по маслу. А вы жалеете, что в вашем разговоре тридцатого года со Сталиным не сказали, что хотите уехать?
– Это я вас могу спросить, жалеть ли мне или нет. Если вы говорите, что писатели немеют на чужбине, то мне не все ли равно, где быть немым – на родине или на чужбине?
– Кстати, и вашего Невского расстреляли. Еще в мае.
– Почему это он «мой Невский»? – удивился писатель.
– Так ведь по его приказу ваши книги изымались из библиотек.
– Все-то вы знаете, уважаемый Казимир Мечиславович.
– Журналист обязан знать даже больше, чем оперативный сотрудник органов. Так что пуля в затылочек ему прилетела. А настоящая фамилия – Кривобок. А то ишь ты, поди ж ты, Невский! Будто он проспект!
– Гляньте, люди добрые, ведь он тоже предрекал мне скорую гибель… – задумчиво произнес Булгаков и с подозрением взглянул на агента Мадлену.
После ухода журналиста стали решать, принимать ли приглашения из Спасо-Хауса, и постановили временно от походов к американцам воздержаться. Мало ли что могут пришить. Да что-что? Шпионаж в пользу США! Хотя какими секретами мог делиться писатель Булгаков? Разве что поведать буржуям обо всех бесчисленных визитах в Кремль к Сталину, только ведь это же откровеннейшая брехня и небылица.
Всю эту осень Булгаков усиленно работал над новым вариантом романа о летучем Воланде и все больше склонялся к названию «Мастер и Маргарита». Работалось так хорошо, будто кошка снова лежала в свете лампы, и он даже склонялся к мысли, что ее дух незримо присутствует в его кабинете. Спасенная им помощница вновь помогала.
И сильно раздражался, когда приходилось отвлекаться то на редактирование чьего-то небрежно написанного либретто, то на участие в постановке оперы «Поднятая целина» по роману Шолохова, музыка Ивана Дзержинского, либретто его брата Леонида. А теперь еще вахтанговцы попросили написать пьесу по «Дон Кихоту», и Дмитриев даже притащил экземпляр на испанском. И «Бег» снова выплыл, попросили переписать и, может быть, наконец поставят. Только разгребешь всю эту кучу, только уютно примостишься к «Мастеру и Маргарите», опять мешают:
– Михаил Афанасьевич, нужно либретто «Восемьсот двенадцатый год». Композитора ищем. Может, Багриновский?
– Попросите Чайковского, у него уже есть увертюра такая.
– А кроме шуток?
– Дайте недельку подумать.
Ну, хоть недельку урвал, и то хорошо. Так-с, что там Коровьев?
«Я, изволите ли видеть, состою переводчиком при особе иностранца, имеющего резиденцию в этой квартире, – отрекомендовался назвавший себя Коровьевым и щелкнул каблуком рыжего нечищеного ботинка…»
– Да черт тебя побери! – Это в ответ
