За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень
А в шаткой и валкой нащокинской квартирке жена писателя слушала свежую главу, в которой Воланд отчитывал явившегося к нему буфетчика из «Варьете»: «Драгоценный мой! Брынза не бывает зеленого цвета, это вас кто-то обманул. Ей полагается быть белой. Да, а чай? Ведь это же помои! Я своими глазами видел, как какая-то неопрятная девушка подливала из ведра в ваш громадный самовар сырую воду, а чай между тем продолжали разливать. Нет, милейший, так невозможно!.. Свежесть бывает только одна – первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая!»
Роман перерождался, как перерождается юноша, еще недавний мальчик. Булгаков понимал недостаточность любовной линии и старался ее сделать прочнее. «За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык! За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!» «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!» Но все это было пока красивыми вывесками любви, а самой любви еще не появлялось, и он мучительно чувствовал это.
Зато другие линии, уже выписанные четко, лишь укреплялись под его пером: «Люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было… Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или из золота. Ну, легкомысленны… ну, что ж… и милосердие иногда стучится в их сердца… обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних… квартирный вопрос только испортил их…»
Коровьев и Бегемот шли пообедать в ресторан Грибоедова, куда их не хотела пускать вахтерша, требовала удостоверения, что они писатели, и Коровьев уверял ее, что у Достоевского, к примеру, не надо требовать удостоверений в том, что он писатель: «Да возьмите вы любых пять страниц из любого его романа, и без всякого удостоверения вы убедитесь, что имеете дело с писателем», – а вахтерша отвечала ему словами Банги: «Вы – не Достоевский». Появлялся хитрый Арчибальд Арчибальдович, списанный с бесподобного Розенталя, повелевал пропустить необычных гостей, а сам тотчас звонил и вызывал оперативников.
Его зазывали читать исправленные главы, и он с удовольствием читал: «Эх-хо-хо… Да, было, было!.. Помнят московские старожилы знаменитого Грибоедова! Что отварные порционные судачки! Дешевка это, милый Амвросий! А стерлядь, стерлядь в серебристой кастрюльке, стерлядь кусками, переложенными раковыми шейками и свежей икрой? А яйца-кокотт с шампиньоновым пюре в чашечках? А филейчики из дроздов вам не нравились? С трюфелями? Перепела по-генуэзски? Десять с полтиной! Да джаз, да вежливая услуга! А в июле, когда вся семья на даче, а вас неотложные литературные дела держат в городе, – на веранде, в тени вьющегося винограда, в золотом пятне на чистейшей скатерти тарелочка супа-прентаньер? Помните, Амвросий? Ну что же спрашивать! По губам вашим вижу, что помните. Что ваши сижки, судачки! А дупеля, гаршнепы, бекасы, вальдшнепы по сезону, перепела, кулики? Шипящий в горле нарзан?! Но довольно, ты отвлекаешься, читатель! За мной!.. В половине одиннадцатого часа того вечера, когда Берлиоз погиб на Патриарших…»
Днем в Большом театре писатель обсуждал с руководством достоинства и недостатки либретто оперы «Мать» по Горькому. И, вернувшись домой, чертыхался:
– А ты знаешь, что изначально роман «Мать» назывался длиннее? Но два первых слова Горький в последний момент убрал.
И снова – халат, шапочка, александрийское бюро, калачик, а верная жена записывала в дневнике: «4 апреля. Роман. 5 апреля. Роман. 6 апреля. Роман. 7 апреля. Сегодня вечером чтение…»
Он старался как можно больше читать свежие страницы друзь-ям. Чтобы помнили. Арестуют его и Люсю, уничтожат роман. Так хотя бы вспоминать будут. По памяти восстановят.
Хотя, конечно, никто ничего восстанавливать не станет. Впрочем, у Ермолинского память феноменальная. И у Тюпы. На спор быстро освоил азы немецкого вместе со старшим братом. Кстати, папаша их продолжал двигаться в гору: уже комдив, можете поздравить!
Не успели похоронить в своей памяти дурака Ангарова, так нате-здрасьте! – на горизонте замаячил Ангарский. Бывший герой революции, а потом руководитель издательства «Недра» теперь председательствовал во Всесоюзном внешнеторговом объединении «Международная книга», переводил и продавал за границей книги советских авторов. Человек хороший, но для Булгаковых бесполезный. Стал предлагать нечто несусветное:
– А давайте-ка вы нам напишете авантюрный советский роман? Массовый тираж. Переведу на все языки. Денег – тьма, валюта. Хотите, сейчас чек дам – аванс?
– Увольте, Николай Семенович, сейчас никак не могу. Целиком погружен в работу над новым романом.
– Наслышан. Давайте его переведем и раскидаем по заграницам? Можете прочитать пару-тройку глав?
И Булгаков терпеливо читал с самого начала: «Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина…» Потом вторую главу: «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой…» Потом и третью: «Да, было около десяти часов утра, досточтимый Иван Николаевич, – сказал профессор. Поэт провел рукою по лицу, как человек, только что очнувшийся, и увидел, что на Патриарших вечер…»
– Нет, это напечатать нельзя, – дослушав третью главу, решительно произнес Ангарский.
– Почему? – усмехнулся Булгаков.
– Нельзя, нельзя, – хлопнул себя по колену гость и вспомнил, что уже куда-то опаздывает.
Когда он ушел, Михаил Афанасьевич потускнел:
– Ну все… Зря я ему прочитал. Наведет!
Именно после визита Ангарского на Булгакова напал сильнейший приступ неврастении. Он не только по улице, а и по квартире стал ходить, озираясь. И с еще большим рвением бросал себя кусками в топку парохода «Мастер и Маргарита», чтобы тот как можно скорее доплыл до желанной гавани.
– Бедная моя Люся! Бедный Тюпа! – сокрушался он по вечерам. – Как только я закончу роман, меня не станет.
– С чего бы это?
– Мне был голос: «На пять лет проживешь дольше Глечика».
– Какого еще Глечика, Миша?!
– Один из псевдонимов Гоголя. Он умер в сорок два. Вчера мне исполнилось сорок семь.
– Чушь собачья! Какой голос? Откуда?
– И потом еще подтверждение: «Умрешь, как твой отец!» А мой отец как раз в сорок семь умер. Смерть приближается ко мне. Надо спешить!
Он видел, как бесят ее такие разговоры, но ничего не мог с собой поделать. Стыдился, что не имеет сил скрывать в себе панику. Ведь о настоящих мужчинах говорят: «Он до последнего скрывал от самых близких…» Неврастения владела им сильнее, чем мужественность. И в одну из ночей конца мая Елена Сергеевна,
