Коллаборационисты. Три истории о предательстве и выживании во время Второй мировой войны - Иэн Бурума
2. Львов
Фридрих (Фрек) Вайнреб открыто признает, что его мемуары субъективны и что стремление к фактической точности не передаст сути событий. Он говорит читателям: «Если вы хотите услышать историю моей жизни или определенного ее периода, придется принять за правду весьма странные события. Как бы их ни истолковали вы, для меня они истинны»[5].
Началось все в Лемберге (как его называли на немецком языке), Львове (на польском) или нынешнем Львiве (на украинском), где Вайнреб родился в 1910 году. Этот город был оживленным культурным центром галицийской части Австро-Венгерской империи. «Маленький Париж» с оперным театром в стиле модерн, роскошными кафе, архитектурой Венского неоренессанса, польскими университетами, газетами на идише, украинскими храмами и прекрасными еврейскими музыкантами служил образцом космополитизма. Чаще всего здесь звучала немецкая и польская речь. В ходу – хотя не в самых образованных кругах – были также идиш и украинский.
Шлягер 1930-х «Только во Львове!» («Tylko we Lwowie!») знали все поляки: «Где еще чувствуешь себя так привольно, как тут? / Только во Львове…» Песню исполнял дуэт радиокомиков Щепко и Тонько. Под псевдонимом Тонько скрывался еврей Хенрик Фогельфенгер, юрист, бежавший потом в Лондон, где он стал Генри Баркером. Мой друг, британский журналист Энтони Баркер, вспоминает, как ребенком удивлялся в лондонском клубе «Польский очаг», когда дамы среднего возраста приходили в восторг при виде его отца, который напоминал им об утраченном довоенном Львове.
Около 30 % населения Львова составляли евреи – до появления немцев в 1941 году. В последующие годы почти все евреи были убиты либо в концлагере Белжец на территории Польши, либо в Яновском – на окраине Львова, где музыкантам Национального оперного театра приказали сопровождать аккомпанементом пытки и массовые расстрелы до тех пор, пока их не расстреляли самих. Есть фотографии, где лагерь в 1941 или 1942 году посещает Генрих Гиммлер. Радушно улыбаясь, одетый в дождевик Гиммлер жмет руку коменданту лагеря Фрицу Кацману, автору официального рапорта по «Решению еврейского вопроса в дистрикте Галиция», датированного июнем 1943 года. К моменту окончания службы Кацмана в лагере было уничтожено 434 329 евреев. Когда Львов стал judenrein, «был очищен от евреев», Гиммлер приказал находившимся там эсэсовцам уничтожить все следы массовых убийств.
Свое детство Фридрих Вайнреб вспоминает как «потерянный рай». Из всего, что было утрачено, когда в 1914 году его родители решили бежать из Львова, после того как русская армия изгнала австро-венгерскую и население опасалось погромов, одно представление Вайнреб позже отметал как опасную иллюзию: будто светские либеральные евреи способны ассимилироваться в гуманном мире разума и просвещения. Его райское детство проходило в благополучном районе, в просторном, комфортабельном, хорошо обставленном доме, где редко можно было услышать идиш и увидеть бородатых еврейских нищих. Фактически в детском сознании Вайнреба понятия о евреях не существовало вообще, как и о прочих различиях, основанных на происхождении и этносе. Его родители считали, что в этом и заключается суть современной европейской цивилизации. В доме Вайнребов говорили исключительно по-немецки. Его отец Давид, изучавший предпринимательство в Черновцах – другом многонациональном, мультикультурном, многоязычном, многоконфессиональном габсбургском городе, который лишился большинства исконного населения, – очень старался заменить родной идиш языком «высокой культуры», а им мог быть только немецкий. Мать Вайнреба Гермина Штернхель выросла неподалеку от Черновцов в Вижнице, где евреи когда-то составляли до 90 % населения. При этом она никогда не сомневалась, что они носители культуры Германии, которую Феликс Керстен вспоминал как землю свободы, образования, универсальности и любви. Причастные к германской культуре, эти образованные евреи-идеалисты могли относиться свысока к украинским крестьянам, не говоря уже о непросвещенных бедных религиозных евреях.
У Вайнреба сохранились яркие воспоминания о том дне, когда его детский мир рухнул. Он был на каникулах с матерью в Яремче, очаровательном карпатском курорте со златоглавыми православными храмами и милыми деревянными домиками. Аромат соснового леса, нежное пение птиц и шум водопада были незабываемы, как вкус мацы на Песах в воспоминаниях Керстена о Лифляндии.
После неторопливого пикника в лесу они с матерью вернулись на повозке в уютную маленькую гостиницу, принадлежавшую его тетке. Там-то он и услышал впервые слова «война» и «мобилизация». Русские приближались. Мужчин призывали в армию. Могут начаться погромы. Повсюду царила паника. Семьи бежали на запряженных лошадьми телегах, нагруженных всем, что можно было увезти. Отец Вайнреба внезапно приехал из Львова со страшными рассказами о стрелявших на улицах солдатах. Семья нашла место в составе, ехавшем к венгерской границе. Так началась жизнь в изгнании и переездах из одной захудалой гостиницы в другую. Так они стали нежеланными гостями, которым приходилось осваивать коды новых культур и взирать на прошлое сквозь густой туман ностальгии. Мать винила во всем русских и трусливых французов. Она все еще верила в австрийского кайзера и культурное влияние Германии. По словам Вайнреба, тогда он впервые понял, как холоден, жесток и глуп мир.
3. Цекин
Ёсико Кавасима – она же Дунчжэнь, как ее называли в детстве, – была четырнадцатой дочерью Айсинь Гьоро Шаньци, или принца Су, принадлежавшего к маньчжурской императорской династии эпохи Цин, правившей Китаем более 250 лет. Ёсико тоже смутно помнила окружавший ее очарованный мир, который рухнул, когда она была еще маленьким ребенком. То, чего она не помнила (а в таком возрасте многого она не могла запомнить), она впитала по мере взросления как семейную легенду.
Разрозненные воспоминания о раннем детстве Кавасимы запечатлены в ее мемуарах «В тени хаоса» (Doran no kage ni), опубликованных в Японии в 1937 году, когда императорская армия Японии оккупировала крупные города Китая, совершая там одни из страшнейших преступлений в истории. Она начинает повествование с подробного рассказа о своем отце, принце Су, и японце, который станет потом ее приемным отцом, Наниве Кавасиме. Она внезапно просит прощения у читателей за пространный рассказ о своих двух отцах, но, по ее словам, он нужен, чтобы поведать о том, как ее идиллический мир был потрясен «восстаниями, мятежами, революциями и контрреволюциями»[6]. На самом же деле это способ объяснить,
