Пролог. Документальная повесть - Сергей Яковлевич Гродзенский

Все последующие дни я жил только мыслями об убийстве. Мозг сверлили вопросы: кто убийца? Что скрывается за всей трагедией? В чем политический смысл преступления?

Через несколько дней многое прояснилось. 17 декабря состоялось собрание ленинградского партактива, на котором было сказано – убийство совершили зиновьевцы. Не могу понять, что могло толкнуть их на это злодейство. И Зиновьев, и Каменев, и Троцкий, и все их последователи считают себя марксистами. Пусть они растрясли свой марксизм, и от него мало что выжило. Но ведь самое элементарное – отрицание индивидуального террора – они должны были сохранить. Ничего не понимаю.

Конечно, зиновьевцы прочнее всего, если можно говорить вообще о какой бы то ни было их прочности, осели в Ленинграде, а Киров яростно боролся с троцкистами и зиновьевцами. Говорят – мужественный был человек. Трибун-оратор. В нем сконцентрированы мужество и энергия, твердость и целеустремленность. Ленинградцы любили его.

Он, кажется, лучший оратор партии: ни Сталин, ни Каганович, ни Молотов, ни Жданов не могут сравниваться с ним. Не дай бог, если кто-нибудь прочтет это. Плохо мне будет тогда.

Ни черта не понимаю. Убийством Кирова зиновьевцы только ожесточат всех против себя. В последнее время они ужились в партии. Теперь на них обрушится кара. Впрочем, уже началось. 7 декабря в «Правде» я прочел, что накануне похорон Кирова «расстреляно несколько десятков террористов». А позавчера в Киеве вынесли приговор еще 28 террористам.

Неужели зиновьевцы одурели и не понимают, что приближают свой физический конец – морально и политически они уже давно похоронены.

А быть может, все не так, как пишут в газетах?

Как нехорошо, что становлюсь недоверчивым и подозрительным.

31 декабря 1934 года

Вот и закончился год. Через несколько часов отправляюсь встречать 1935-й год. Год был хорошим. Наверняка это был лучший год в жизни моей и моих сверстников. То война, сперва империалистическая, потом гражданская, то голодовка, то восстановление, то учеба на стипендии.

Поневоле вспоминаю годы после гражданской войны (о гражданской войне говорить не приходится). Мы, ребята, жили в привилегированном положении. В нашем детском доме «Возрождение» беспокоились о нас добрые учителя.

Хоть после завтрака нетерпеливо ждали обеда, а пообедав, считали минуты до ужина, но не голодали. Кончали школу, путались в биноме Ньютона, в химических реакциях, в единицах электричества, не очень-то чтили Жуковского и Карамзина и даже Пушкина. Но «Азбуку коммунизма», «Политграмоту» Коваленко1 знали назубок, считали себя коммунистами, образованными марксистами, смело и уверенно бросались в бой против тех, кто выражал сомнение в коммунизме и мировой революции. Нам было все ясно. Никаких сомнений, никаких тревог за будущее.

Потом – студенческие годы. Стипендии хватало на неделю, от силы – на две. И только последние два-три года были по-настоящему хорошими. И не только для меня. Для всех. Никто не скажет, что в этом году было хуже, чем раньше. Даже у ворчливого старика, восхваляющего прошлое, не повернется на это язык. Все нужное можно купить в магазинах, а не поглядывать с обывательской завистью на недоступные торгсины, еще недавно существовавшие.

Москва обновляется, полным ходом строится метрополитен. Говорят, что в наступающем году начнем разъезжать по подземной дороге. Тетя Катя, моя старушка-соседка, божится, клянется: «Ни в жисть не спущусь в метро – что мне, свет божий надоел, что ли?» Какой-то интеллигент в пенсне поддакивает: «Вы правы, голубушка; начнутся аварии, катастрофы, жертвы. Мы не доросли до четкости и дисциплинированности Запада».

Меня не только смешат, но и раздражают эти брюзжания. Будут и аварии, и катастрофы. Пройдет время, и все наладится. Конечно, не струшу и буду ездить в поездах метро. Я, конечно, отвлекаюсь. Год был хорошим, и только выстрел первого декабря сильно подпортил и настроение, и ситуацию.

Пройдет возбуждение, конечно; виноватых накажут, может быть, кого-то и расстреляют, и жизнь пойдет еще лучше. Отправлюсь встречать Новый год. Уверен: все пойдет к лучшему и хорошо. Для пессимизма нет места. И да здравствует год тридцать пятый!

10 января 1935 года

Наш завуч старый большевик. В партию вступил еще в гражданскую войну. Его часто выбирают секретарем партийной ячейки. Вчера утром при встрече в учительской, мне показалось, он ждал моего появления, он как-то многозначительно посмотрел на меня и, несколько помявшись, шепнул:

– Зайди ко мне в кабинет после уроков.

Я преподаю без малого четыре года. Кроме как о расписании, с завучем говорить мне не приходилось. О чем бы ему беседовать со мной, да еще отдельно в кабинете? Наверное, будет ломать расписание и начнет доказывать, что иметь «окна» очень удобно. Чем, дескать, плохо посидеть часик-другой в учительской. Необязательно, мол, все четыре часа занятий проводить сразу. Я твердо решил – на уступки не пойду. «Окна» только растягивают рабочий день.

Завуч уже ждал меня, стоя у дверей кабинета. С необычной для него вежливостью он усадил меня в кресло и, вроде бы не зная, с чего начать, долго откашливался, хотя кашлять ему явно не хотелось, переминался с ноги на ногу, как годовалый младенец, боясь сделать шаг вперед. Наконец, затянувшаяся психологическая прелюдия закончилась, и завуч, словно готовясь к нокаутирующему удару, выпалил:

– Напомни-ка, что у тебя было в 1927 году.

Я успокоился – лишь бы не «окна» в моем расписании. А рассказать о 1927 годе не трудно. Не буду скрывать от себя, я люблю уходить в воспоминания – приятно, словно погружаешься в теплую воду. Прошлое всегда кажется светлее, чем было в действительности, и я с улыбкой начал рассказ о том, как в 1927 году среди комсомольцев университета появились троцкисты.

Завуч любил партработу, с головой уходил в нее, да и одет он не как педагог, а по моде партработника: сапоги – утиный нос, низкий каблук, короткое голенище гармошкой; цвета хаки галифе и гимнастерка с накладными карманами, перепоясанная широким офицерским ремнем, не по-военному свисающим на животе.

Больше семи лет минуло с тех пор. Коммунистическая аудитория первого университета шумела в те дни, как разбушевавшийся базар. Иногда, правда, это было реже, устанавливалась тишина, словно в склепе. Среди нас, тогдашних комсомольцев, троцкистов было мало, но они были шумны, речисты, задиристы. Среди них попадались хорошие ораторы, полные энергии и задора двадцатилетних.

Высокий и стильный Мильман звонким голосом, тормошившим даже задние ряды балкона, легко и свободно обращался с Марксом, будто со старым другом, с которым еще вчера вел беседу. Маркс нигде и никогда не писал и не говорил о победе социализма в одной стране. Победа возможна только в планетарном масштабе.

Интеллигентно-сдержанный студент-историк Введенский, вроде руководителя