Коллаборационисты. Три истории о предательстве и выживании во время Второй мировой войны - Иэн Бурума

В самолете Керстен крепко спал. Мазур, видимо, нет. Его описание поездки на встречу с Гиммлером представляет собой один из самых нестандартных документов Второй мировой войны. В Темпельхофе, модернистском аэропорту в центре Берлина, полицейские встретили их криками «Хайль Гитлер!». Мазур, приподняв шляпу, учтиво пожелал им доброго вечера.

Город казался опустевшим. На самом деле от города почти ничего не осталось. Машина СС везла их в темноте с приглушенными фарами через километры руин с КПП и противотанковыми заграждениями, что еще больше затрудняло поездку. Они проехали по пригороду Берлина, мимо Заксенхаузена, одного из первых концлагерей в нацистской Германии. Мазур содрогнулся от этого названия. Некоторые его родственники пережили там все кошмары заключения. Выехав за пределы города, машина остановилась, и пассажиры с изумлением наблюдали, как прожектора прочесывают небо в поисках вражеских бомбардировщиков. Оставшиеся от Берлина руины «представляли поразительное в своем ужасе зрелище. Со всех сторон до нас доносился гул самолетов. Шофер сказал, что это русские. Разноцветные осветительные бомбы медленно опускались и, как ковер, стелились над городом. Мы видели самолеты в лучах прожекторов, но зенитной артиллерии слышно не было. Шофер объяснил, что все зенитные батареи перебросили на Восточный фронт».

До Харцвальде они добрались около полуночи. Шелленберг прибыл двумя часами позже. Его «несколько женоподобная внешность» была безмерно далека от образа «жесткого нациста», каким Мазур себе его представлял. Шелленберга удручала мысль о будущем Германии, он признался Мазуру, что до сих пор Гитлер выступал категорически против более гуманного обращения с евреями. Мазур вновь плохо спал – не из-за бесконечного шума пролетавших над ними бомбардировщиков, а от волнения перед предстоящей встречей с массовым убийцей.

На следующий день, 20 апреля, в день рождения Гитлера, Гиммлер будет на праздничном ужине в Берлине. Он обещал приехать в Харцвальде прямиком из бункера фюрера. Мазур был как на иголках. А вдруг Гиммлер внезапно передумает? А вдруг вернуться в Швецию не получится? После завтрака он прогуливался по саду, слушая рассказы о зверствах от свидетелей Иеговы, работавших в поместье Керстена. Там было также несколько немецких беженцев из Пруссии и других регионов, теперь оказавшихся под контролем советской армии.

Ранним утром Гиммлер наконец прибыл. Мазур был удивлен его спокойствием. Руководитель СС предстал перед ним в форме и вел разговор вежливо. Тогда предположительно Гиммлер произнес свою знаменитую фразу: «Я хочу зарыть топор войны между нами и евреями. Если бы от меня что-то зависело, многое было бы сделано по-другому». Керстен писал в своем восстановленном дневнике[190], что Гиммлер обратился с этими словами к нему, а не к Мазуру. Это возможно, и лишь чуть менее гротескно, чем если бы Гиммлер сказал это непосредственно представителю еврейского народа.

Гиммлер, Шелленберг, Брандт, Керстен и Мазур сели пить кофе с пирожными. Потом Гиммлер привычно начал разглагольствовать об исторической необходимости Германии решить раз и навсегда ее еврейский вопрос. Он упомянул проблемы, возникавшие у немцев с евреями из Восточной Европы из-за того, что все те якобы заражены опасными болезнями. Поэтому, объяснял он Мазуру, который держал себя в руках, несмотря на нараставшую ярость, в лагерях были крематории – чтобы сжигать тела евреев, умерших от тифа. Гиммлер распалялся все больше. И за это, восклицал он, немцев вешали! Вопиющая несправедливость! Лагеря, кстати, надо называть не концентрационными, а учебными. Нацисты весьма успешно боролись там с преступностью путем перевоспитания. И, между прочим, евреи все только усугубили, открывая стрельбу по немецким солдатам из своих гетто. Тем не менее Гиммлеру хотелось произвести впечатление на собеседника великодушием: в Будапеште он «оставил 450 тысяч евреев». О том, что к тому времени произошло с остальными 430 тысячами венгерских евреев, исчезнувших (в Освенциме) летом 1944 года, он деликатно умолчал.

Мазуру в какой-то момент удалось перебить Гиммлера. Нет смысла копаться в прошлом, сказал он, «сейчас нам нужно убедиться, что все евреи в Германии и оккупированных ею странах еще живы». Разговор мог закончиться на этих словах, так как Гиммлер ясно дал понять, что фюрер ни за что не согласится освободить еще евреев. Тут Керстен предложил Гиммлеру взглянуть на списки заключенных, составленные шведским правительством. Гиммлер согласился, но только без Мазура, которого попросили выйти из комнаты. Когда ему позволили вернуться и возобновить переговоры, Гиммлер заявил, что готов отпустить скандинавских, голландских и французских узников из шведского списка, а также тысячу евреек из Равенсбрюка. Это, полагал Гиммлер, несомненно обрадует Мазура. Но пойдет он на это при единственном условии: все женщины должны быть записаны польками, а не еврейками.

К пяти утра, когда Гиммлер уезжал, разговор длился два с половиной часа. Садясь в машину, рейхсфюрер сказал Керстену: «С нами погибнут лучшие из немцев. До остальных нам дела нет». Он также со слезами на глазах поблагодарил Керстена: «Что бы ни случилось, не думайте обо мне дурно. Пожалуйста, окажите помощь моей несчастной семье, если сможете»[191].

Возвращаясь в Берлин, где они пытались – безуспешно – найти графа Бернадота, Мазур увидел нечто, что запомнилось ему на всю жизнь: «расу господ», Herrenvolk, на дорогах. Его потряс вид этой «массы человеческих страданий, погруженных в бесконечную вереницу телег с наспех спасенными пожитками. Они удалялись от фронта сквозь ветер и дождь, переезжали из города в город, нигде не задерживаясь… Эти образы разрухи мы видели на фотоснимках или в нашем воображении, так выглядели французы, поляки, русские и евреи, вынужденные бежать от немецких солдат, эти образы приветствовал немецкий народ. Теперь, наконец, немцы переживают то же, на что обрекли других».

Керстена тоже тронуло прощание с Германией и любимым Харцвальде. Он задумался о своем прошлом, о том, как впервые открыл целебную силу своих рук в финском полевом госпитале. «Такова была моя судьба, – размышлял он, – лечить людей, помогать им, где бы они ни оказались в системе насилия. Я был благодарен Всевышнему, который позволил мне это осуществить»[192]. Что он думал о своих пациентах, которые творили это насилие, он не сказал.

Глава десятая. Последствия

Наиболее разительное различие между древними и современными софистами заключается в том, что древние удовлетворялись преходящей победой аргумента за счет истины, а современные стремятся к более длительной победе за счет реальности.

Ханна Арендт

1. Мацумото

Переписывание истории – непрерывный процесс. Значительную часть знаний о прошлом мы черпаем из художественной литературы, романов, фильмов, мюзиклов или комиксов. Мифология порой и вовсе не соприкасается с историей, заявляя, что ничего