Повелитель камней. Роман о великом архитекторе Алексее Щусеве - Наталья Владимировна Романова-Сегень
Русский павильон устроители окружили специальной оградой, попасть за которую могли только приглашенные, и соорудили помост для выступлений. Швейцары, одетые в парадную форму, прислуживали высоким гостям.
Мэр Венеции и президент биеннале Филиппо Гримани все время искал кого-то глазами, и так, и так вытягивая шею. Наконец, он обратился к своему помощнику. Оказывается, «синдако д’оро» – «золотой мэр», как прозвали его горожане, искал архитектора Русского павильона. А Щусев стоял как раз за ним и удивлялся длине усов мэра, концы которых были видны архитектору, хотя Гримани стоял к нему спиной. Помощник указал на Алексея Викторовича. Президент биеннале, искавший Щусева, даже немного растерялся, когда увидел зодчего в метре от себя. Он много раз собирал свои пальцы щепотью и целовал их, а потом поднимал руку и одновременно раскрывал ладонь, тем самым выражая жестом восторг. Затем Гримани пристально посмотрел на Щусева, и у него одномоментно поменялось настроение, накатились слезы. Он достал платок и промокнул глаза. Ричард Берггольц, русский художник немецкого происхождения, тоже присутствовавший на открытии павильона и недавно выступавший с речью, шепнул архитектору, что, скорее всего, Щусев напоминает мэру сына, почти его одногодку, недавно умершего. Не успел Щусев что-либо ответить Берггольцу, как мэр принялся трясти руку Алексею Викторовичу, снабжая свои действия многословной речью.
– Мэр благодарит вас за сегодняшний праздник! – сказал переводчик. – Много-много слов благодарности.
Щусев даже немного растерялся. Хотел было сказать, что не один он строил Русский павильон, но как раз в этот момент всем возвестили о телеграмме от российского императора Николая Второго.
После речей с помоста последовало освящение павильона настоятелем русской православной церкви в Риме Христофором Флеровым.
Затем был банкет. Приглашали городские власти, где не раз звучал тост за академика Щусева. И члены императорской фамилии с гофмейстером Анатолием Крупенским, князем Гагариным, помощником статс-секретаря по иностранным делам Борсарелли, комиссаром венецианской выставки Федором Беренштамом, мэром Венеции и президентом биеннале Филиппо Гримани, генеральным секретарем биеннале Антонио Фраделетто дружно и звонко смыкали бокалы в тосте за русского зодчего.
– Только я думал, что особнячок будет зеленым, а он серо-синий оказался, – сказал Крупенский в разговоре со Щусевым.
– Изначально и планировался цвета зелени. Но бывает так, что планы меняются, – развел руками архитектор.
Однако после такой пышной церемонии открытия павильона в итальянских газетах стали одна за другой появляться злобные статейки.
«Сегодня, покуда в нас свежи воспоминания о торжественном открытии, давайте заглянем в Россию – не в страну мороза, троек и нигилистов, а в павильон, который эгоистично захватил у нас столь обширное пространство в Садах и который вряд ли вызовет восхищение, зато наверняка вызовет уважение своей громадностью: из-за нее он походит на пирамиду, в стенах которой ее малюсенькие жители пробили несколько малюсеньких оконцев, чтобы не умереть от удушья».
Это «Ла дифеза». А вот что писала «Коррьере делла сера»:
«Новый павильон архитектора Щусева… весь состоит из типичных преломлений наших стилей, которые здесь, в Венеции, выглядят несколько по-детски. Будь он создан в стиле блестящего сеттеченто – благородном, богатом, воздушном, полном цвета и золота, в стиле, которым такие великие итальянские архитекторы, как Растрелли и Кваренги, облагородили русское градостроение от Киева до Петербурга, – удалось бы добиться гармонии с окружающими деревьями и с нашим вкусом, гармонии куда более приятной, чем этот режущий глаз диссонанс. Нам также кажется, что архитектор не сумел выгодно обыграть склон, на котором стоит павильон, и использовать отведенный участок, поскольку снаружи здание кажется большим, а внутри – тесным».
И подобных статей публиковалось немало. «Откуда берутся злобные журналисты? – недоумевал Щусев. – На открытии все так поздравляли, захваливали, те же газетчики. И вот тебе на!..»
Зато по приезде в Россию ему дома первым делом протянули «Санкт-Петербургский курьер», в котором говорилось о павильоне: «Построен он архитектором Щусевым в русском стиле XVIII века. Сперва казалось странным перенесение такого стиля на венецианскую почву, хотя она и привыкла к пестроте. Возникало опасение, что наш павильон не будет гармонировать с пейзажем. На самом деле этого нет. Павильон уютно прячется между громадными деревьями, густая зелень которых образует для него вполне подходящие фон и рамку. Архитектурные линии просты, ясны, нет ничего лишнего, а серо-синеватая окраска стен приятна по тону. Когда после него переходишь к павильону других наций, то разница в художественном облике сразу бросается в глаза, ибо наш павильон – это стильная постройка, говорящая об определенной национальности, меж тем как другие – или невыносимо раззолоченные бонбоньерки… или просто кирпичные ящики…»
– Вот, есть ведь люди, смыслящие в архитектуре, – сказал Щусев, прочитав статью. – Хотя авторитетные критики так не считают, – усмехнулся он.
– А как они считают? – спросила Мария.
– Как-как… Например, Паоло Маретто назвал архитектуру павильона гротескной, а Бруно Дзеви вообще съязвил, что, мол, «это замок из штукатурки».
– Не бери в голову. Люди с гипертрофированным самомнением на фоне непроходимой глупости! – заявила Щусева, чем очень рассмешила мужа.
Дома на комоде лежала стопочка открыток с посланиями отца семейства домашним. Где бы Щусев ни был, он постоянно, чуть ли не ежедневно отправлял Марии весточку.
Алексей Викторович взял с комода открытки с видами Венеции. Начал их перебирать. До чего все-таки хороша эта царица Адриатики! И он, Алексей Щусев, тоже отметился на той благословенной венецианской земле. Что бы ни говорили критики и ни писали репортеры, а павильон получился замечательным, и да здравствует русское зодчество!
А далее с павильоном не все складывалось так гладко, как планировалось. Несмотря на то, что Щусев пытался во многом экономить, чтобы уложиться в смету, кое-что к открытию павильона оказалось недоделанным. Оставлять так было нельзя, и он с согласия Беренштама написал письмо Ханенко, в котором завел речь об оставшихся «хвостах» и необходимости их устранения: «…осмелился беспокоить Вас по поводу хвостов, оставшихся от постройки павильона в Венеции. Я не говорю об оплате проекта, т. к. это вопрос не спешный и к тому же я о нем и говорить вообще не буду…»
От Богдана Ивановича незамедлительно последовал ответ:
«Милостивый государь, Алексей Викторович! Я получил почтой письмо Ваше от 27 августа по предмету, как Вы выразились, “хвостов”, оставшихся от
