Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов
Первой остановкой стал Гостиный двор. В инструментальных рядах праздный гуляка во мне уступил место придирчивому покупателю. Я искал то, чего не мог сделать сам: английские напильники с тончайшей насечкой, немецкие штихели из тигельной стали, точный кронциркуль. Продавцы, видя мою молодость, поначалу пытались всучить залежалый товар, но после пары моих коротких вопросов их тон менялся. Я брал инструмент, пробовал сталь на ногте, щурился на свет, проверяя заточку. Торговался я зло, сбивая цену — нужно было понять реальную стоимость вещей, нащупать этот нерв местной экономики.
Затем начался главный этап: ювелирные «магазейны». Представляясь «помощником знатного господина, желающего сделать заказ», я получал доступ к лучшим сокровищам, которые приказчики в напудренных париках выкладывали на бархат.
Я смотрел, анализировал, и чем больше видел, тем отчетливее понимал, что технический уровень высочайший. Безупречная пайка, идеальная полировка. Французская школа Дюваля, швейцарская точность Дюбуа. Но, Господи, какая же это была тоска.
Все было до тошноты одинаковым, бездушным — рабским копированием парижских мод. Огромные, кричащие камни, задавленные тоннами золота. Тяжеловесные, аляповатые парюры, серьги размером со сливу, диадемы, похожие на канделябры. Все это кричало об одном — о деньгах. Громко. Безвкусно. Словно я попал на выставку тщеславия. Они все делают одно и то же. А я могу иначе. Моя сила в том, чтобы вложить в вещь смысл, а не тупо впихнуть камень покрупнее.
Мы вышли из последней лавки, принадлежавшей самому Дювалю. Голова была забита анализом увиденного. Я щурился от яркого осеннего солнца, когда мимо, с легким перестуком копыт, проехала открытая коляска.
В ней сидела графиня Аглая де Грамон.
Солнце играло в ее темных волосах, уложенных в высокую прическу. На ней было простое светлое платье, без единого украшения, кроме маленькой камеи на шее. О чем-то говоря со своей спутницей, она смеялась, чуть склонив голову. Она не видела меня. Девушка парила над толпой, дышала другим воздухом.
И в этот миг меня разорвало надвое.
Одна часть, старый циник Анатолий Звягинцев, отреагировала по-деловому. Так вот как выглядит идеальный камень… Чистота линий. Пропорции. Ни одного изъяна. Природный шедевр. Любая из тех побрякушек, что я только что видел у Дюваля, на ней будет смотреться как клеймо.
А другая… Тело семнадцатилетнего Гришки взбунтовалось. Сердце упало куда-то вниз и тут же забилось как умалишенное. В горле мгновенно пересохло.
Коляска скрылась за поворотом, и наваждение схлынуло. Я остался стоять посреди шумного проспекта, и пропасть между миром, в котором жила она, и моей клеткой стала почти осязаемой. Да что ж такое? Почему на эту девушку такая реакция?
Стряхнув наваждение, я резко развернулся.
— Идем дальше, — бросил я Прошке, ловя его любопытный взгляд. — Показывай, где у вас тут настоящее богатство живет.
Он кивнул, и мы свернули с шумного Невского на Миллионную, а затем на Морскую. Мир изменился. Грохот телег уступил место мягкому цокоту копыт породистых лошадей, воздух стал чище, а запахи — тоньше. Вместо тесно прижатых друг к другу лавок и доходных домов выросли строгие особняки, глядящие на мир широкими, зеркальными окнами. Здесь обитали деньги. Старые, новые, шальные.
Почти не слушая болтовню Прошки, с упоением перечислявшего имена владельцев, я сканировал улицу. Мой мозг работал в другом режиме: я смотрел на каждое здание не как турист, а как хищник, ищущий уязвимое место. Этот особняк слишком далеко от проспекта — клиенты не дойдут. У этого окна слишком малы — витрину не выставить. Тот стоит в тени — камни в ней будут мертвы.
Мы снова вышли на Невский, почти у самого Адмиралтейства. И тут передо мной предстало здание.
На углу Невского и Большой Морской, на самом дорогом перекрестке столицы, стояло двухэтажное здание в строительных лесах. Пустые глазницы окон были явно рассчитаны под огромные витрины. Идеально. Перекресток двух главных артерий города. Нескончаемый поток людей, карет, потенциальных покупателей. Место, которое невозможно не заметить. Но дом был мертв: окна первого этажа грубо заколочены досками, на которых какой-то остряк уже успел нацарапать похабщину.
— А это что за недоразумение? — спросил я Прошку, останавливаясь как вкопанный.
Он хихикнул — в области городских сплетен он был настоящим экспертом.
— А это, барин, уже знаменитый «сарай купца Елисеева»! — с гордостью доложил он. — Он тут хотел самый большой в городе магазин выстроить, для аглицких купцов. Денег вложил — уйму! А потом — бац! — мир с Бонапартом. Англичанин уехал, а Елисеев остался с носом и с долгами. Разоряется, скоро и это сдаст за долги. Теперь вот стоит эта красота, весь город потешается. А больше всех потешается купец Котомин, его давний недруг.
Я слушал его вполуха. Сарай? Позор? Да они слепые! Это не сарай — это идеальная заготовка. Фундамент, стены, крыша — все на месте. В моей голове эти грязные доски уже исчезали, в огромных витринах зажигался свет, а над входом появлялась строгая вывеска с моим, пока еще не существующим, именем. Я видел, как к нему подъезжают лучшие кареты Петербурга.
В моей голове вдруг родилась цель — конкретная, осязаемая, пахнущая строительной пылью и деньгами цель. Вот оно. Место для моей империи. Я выкуплю этот «сарай». И построю здесь лучший ювелирный дом в Европе. А там и до других дел руки дойдут.
Мысль была настолько дерзкой, что на мгновение перехватило дыхание. Но она уже пустила корни, и отказаться было невозможно.
— Идем, — сказал я Прошке, осевшим голосом. — Хватит на сегодня. Пора назад.
Дорога во дворец стала падением с огромной высоты. Иллюзия свободы развеялась без следа. Снова флигель, решетки на окнах, два истукана у двери. Приземление было жестким.
Я вошел в свою мастерскую. Идеальные инструменты, порядок, чистота. Всё это было чужим. Клетка. Я больше не мог здесь находиться. Нужно узнать какой у меня вообще социальный статус. С другой стороны, я по-человечески не мог не откупиться за свою свободу от «дядюшки». Принципы, чтоб их…
Я был дорогой игрушкой. И Оболенский никогда, ни за какие деньги, не отпустит ее. Выкупить себя? Он просто посмеется мне в лицо.
Значит, нужно сделать так, чтобы он сам захотел меня вышвырнуть.
Я сел за верстак и уставился на свои штихели. Мысль была интересной. Быть активом
