Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов
В голове начала вырисовываться техническая задача. Ружье. Система «глаз-рука». Оптическая труба, жестко закрепленная на стволе. Идея, конечно, витала в воздухе. Я, как антиквар, помнил неуклюжие «зрительные трубы», которые ставили на охотничьи штуцеры еще в прошлом веке, — игрушки для богатых чудаков. Однако что, если подойти к этому не как оружейник, а как оптик и механик? Рассчитать систему линз, дающую чистое, неискаженное изображение. Создать простой и надежный механизм поправок, который не разлетится от грохота выстрела. И главное — найти тех, кто сможет этим пользоваться.
Пьянящий восторг от идеи схлынул так же быстро, как и нахлынул. Что скажет гвардейский офицер, которому я это предложу? Он, чья жизнь — атака с палашом наголо, блеск эполет и презрение к смерти, — лишь презрительно скривится: «Стрелять во вражеского генерала за версту, как в крысу в амбаре? Увольте, сударь, это недостойно дворянина! Это подлость!»
Они не поймут. Для них это будет путь труса. Придется создавать и винтовку, и новую философию войны. Найти людей, способных на такую работу — угрюмых, терпеливых охотников с ледяными нервами. Людей, для которых результат важнее ритуала. А это… пожалуй, будет посложнее, чем выточить пару линз.
Мимо проплывали казармы Измайловского полка с хмурыми часовыми у ворот, и я осознал, что это мой истинный путь, шанс. Человек, который даст армии такое оружие, станет стратегическим ресурсом. Фигурой, с которой будет вынужден считаться и князь Оболенский, и, надеюсь, сам Император. Это не про деньги или свободу. Это — про власть. Настоящая, невидимая власть, основанная на знании, которого нет больше ни у кого.
Экипаж качнулся, сворачивая на Шлиссельбургский тракт. Впереди, в утренней дымке, выросли золотые купола и строгие стены Александро-Невской лавры.
Миновав тихий монастырский двор, мы вышли из кареты. Мы шли в тишине. Эхо наших шагов по каменным плитам казалось единственным звуком в этом мире покоя. Воздух здесь был холодным, пахнущим ладаном и осенними листьями. От этого запаха мой новорожденный план вдруг показался неуместным, почти кощунственным.
Келья архимандрита Феофилакта походила скорее на кабинет ученого или государственного мужа, чем на жилище аскета. Пространство занимали огромный, до самого потолка, шкаф с книгами в тисненых кожаных переплетах и массивный дубовый стол, заваленный бумагами. Ни одной лишней, отвлекающей взгляд вещи — все строго, функционально, подчинено одной цели: работе мысли.
Сам хозяин кабинета, поднявшийся нам навстречу, был под стать своему жилищу: высокий, сухой. В его движениях спокойная, уверенная, привычная власть. Но поражал не рост и не дорогая ряса из тончайшего черного сукна. Поражали глаза — ясные, пронзительные, они смотрели как бы сквозь меня. Жутковатый взгляд.
— Проходи, Петр. Садитесь, молодой человек, — его тихий голос заполнил собой всю комнату.
Он указал нам на жесткие кресла, а сам опустился за стол, оказавшись в тени, тогда как утренний свет из высокого, узкого окна падал прямо на нас. Классический прием дознавателя: он видит все, его — почти не видно. Послушник бесшумно внес поднос с двумя простыми фаянсовыми чашками и медным чайником.
Разговор потек с ничего не значащих пустяков. Феофилакт расспрашивал племянника о здоровье, о последних новостях из армии. Оболенский отвечал сдержанно, почти как школяр на экзамене. Я изображая предмет мебели, наблюдал, как сердце мальчишки в моей груди колотится чуть быстрее, чем нужно.
Спокойно, Толя, спокойно. Это всего лишь разговор.
Наконец, взгляд архимандрита переместился на меня.
— Я видел вашу работу, Григорий, — произнес он сухо. — Истинно богоугодное дело, когда искусство служит добродетели и напоминает о делах милосердия. Скажите, где вы постигали это ремесло? Ваш… дядя, насколько мне известно, не славился ни талантом, ни благочестием.
Вот так даже. Сеть была заброшена, почти небрежно.
— Как умел, так и учил, ваше высокопреподобие, — ответил я, опустив глаза и стараясь придать голосу мальчишескую робость. — А прочее… само как-то в руки шло. Возьму камень — и словно вижу его нутро. Чувствую, где жилка крепкая, а где трещинка схоронилась.
Я говорил заученные слова, хотя и чувствовал себя мошенником, пытающимся продать поддельный бриллиант настоящему эксперту. Он пропускал мои слова через свой внутренний «рефрактометр», в поисках малейших признаков лжи. Кажется, моя легенда держалась на волоске.
— Дар, значит… — протянул он задумчиво. — Дары бывают разными. Одни возвышают душу, другие — ввергают ее в пучину гордыни.
Сделав паузу, он поднял голову и посмотрел на Оболенского.
— Петр, оставь нас. Я бы хотел поговорить с юношей о вещах духовных. Твое светское присутствие будет лишь мешать.
Оболенский дернулся, — на его лице мелькнуло явное недовольство. Однако взгляд дяди был непреклонен. Поколебавшись мгновение, князь поднялся.
— Как будет угодно, ваше высокопреподобие.
Он бросил на меня быстрый, предостерегающий взгляд, в котором читалось все то же: «Не умничай!». Дверь за ним тихо закрылась. Удаляющиеся шаги по каменному полу коридора прозвучали, как обратный отсчет.
Когда последний шаг затих в коридоре, наступившая тишина оглушила. Вместе со звуком шагов исчезла и невидимая опора, на которую я опирался все это время.
Кажется, вежливая беседа окончилась. Начинается проверка на лояльность, на наличие «души» и, наверное, — на управляемость.
Сейчас здесь решается судьба моего дерзкого, еще не рожденного плана. И цена ошибки будет неизмеримо выше, чем сломанный резец или испорченный камень.
Архимандрит не стал ходить кругами. Едва затихли шаги князя, он сцепил на столешнице тонкие пальцы. Свет из высокого окна выхватывал из полумрака только руки да пронзительные, немигающие глаза. В этот миг ряса священника словно испарилась: передо мной сидел политик, государственный муж, привыкший ковать человеческие души.
— Твой талант, сын мой, — его голос утратил всякую мягкость, — это не твоя заслуга. Это дар Божий. Искра, которую Господь вложил в твою душу, когда ты был еще в утробе матери. Он выбрал тебя, простого мальчика, чтобы через твои руки явить миру красоту и напомнить сильным мира сего о добродетели. Но с того, кому много дано, и спросится вдвойне. Ты — лишь инструмент в руках Его. Не более.
«Инструмент в руках Его». Внутри меня поднялась горькая усмешка. Инструмент? Скажите это моим рукам, до сих пор ноющим после недель адской работы. Моим глазам, горевшим от напряжения. Он брал мой труд и заворачивал все это в благостную обертку божественного промысла, чтобы преподнести в дар самому себе. Я бы принял эту фразу нормально и даже согласился бы отчасти, если бы не взгляд священника, который явно хотел меня придавить.
Я опустил голову, чувствуя,
