Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов
Я поднял на нее глаза.
— Ваша милость безгранична, Ваше Императорское Величество, — произнес я, и, надеюсь, в моем голосе прозвучала искренняя благодарность. — Но боюсь, я не смогу принять ваше щедрое предложение.
Она удивленно вскинула брови. Впервые за весь день на ее лице отразилось настоящее, неконтролируемое чувство.
— Поясните.
— Тишина и покой губительны для моего ремесла, — меня понесло. — Мое вдохновение рождается из шума и суеты столицы. Из грохота экипажей, криков торговцев, из блеска и нищеты, что живут там бок о бок. Мои творения — это отражение жизни, а здесь, в этом прекрасном и умиротворенном месте, боюсь, моя душа уснет, и руки забудут свое дело.
Она долго смотрела на меня, и я не мог понять, что отражается на ее лице — разочарование, уважение к дерзости или просто анализ. Оставалось надеяться, что она оценит не только мою смелость, но и правоту.
Пауза затянулась. Я приготовился к чему угодно: к гневу, приказу удалиться, обвинению в неблагодарности. Но вместо этого она отвернулась и несколько мгновений смотрела на серую, подернутую рябью гладь озера. Когда она задумчиво произнесла:
— Суета столицы… Вы лукавите, мастер.
Медленно повернувшись ко мне, она позволила себе едва заметную, чуть горькую усмешку.
— Не суета вас манит. А свобода. И возможность построить там нечто свое. Не так ли?
Вот так. Она видела меня насквозь. Эта мудрая женщина, которая тоже провела всю жизнь в такой же золотой клетке, мгновенно распознала во мне такого же пленника. Между нами протянулась незримая нить — нечто большее, чем отношения монарха и подданного. Понимание. Она оценила ход и не обиделась, что важно.
— Я понимаю, — повторила она и вздохнула. — Я позвала вас не для того, чтобы предложить почетное заточение, мастер Григорий.
Ее лицо снова стало серьезным; передо мной явился государственный деятель, несущий на своих плечах неподъемный груз.
— Вы, должно быть, знаете, — ее голос стал тише, почти заговорщицким, — что я была и остаюсь противницей союза с этим… корсиканцем. Я считаю Тильзитский мир унижением для России, предательством памяти тех, кто сложил свои головы под Прейсиш-Эйлау.
Она говорила это мне, безродному мастеру, с откровенностью, от которой у любого придворного закружилась бы голова.
— Но мой сын… — она на мгновение замолчала, подбирая слова. В этом молчании смешались и гордость, и боль, — он — Император. И он принял решение, которое, как он верит, уберегло Россию от еще более разорительной войны. Я могу не соглашаться с ним как вдова Павла Петровича. Я обязана поддержать его как мать. Сейчас, когда не довольны — и старая гвардия, и английские интриганы, и московское купечество, — он не должен чувствовать себя одиноким.
Подавшись вперед, она впилась в меня взглядом.
— Я хочу преподнести ему дар. Жест. Символ. Нечто, что без слов скажет ему о моей вере в него и в будущее России, несмотря на все наши разногласия. Это должно быть нечто особенное. Личное. Я перебрала в уме сотни вариантов, и все они — бездушные драгоценности. Но увидев вашу работу, ваш письменный прибор, я поняла, что только вы… только вы можете почувствовать и воплотить эту идею.
Она замолчала.
Да уж. Вот это масштаб. В будущем я бы с легкостью согласился. Технологии позволяют сделать все что угодно, только и успевай придумывать. Не сейчас, при нынешнем развитии техники?
Это будет самый сложный заказ в моей жизни. Заказ от самой императрицы. Идеологический. Создать вещь, которая должна примирить мать и сына, укрепить дух государя и, возможно, повлиять на ход истории. Это был призыв. И мозг, опережая волю, уже начал просчитывать детали, сроки, риски. А почему, собственно, нет? Такой шанс выпадает раз в жизни, и только идиот за него не ухватится.
— Подумайте, мастер, — заключила она. — Любые материалы, любые средства будут в вашем распоряжении. Ваша фантазия — единственный предел.
Откинувшись на спинку стула, она прищурилась.
— И я позабочусь, — добавила она, и эти слова были главным блюдом этого завтрака, — чтобы вам никто не мешал в вашей работе. Иногда самый большой вред таланту наносят не враги, а друзья, которые слишком крепко его обнимают.
Эта фраза была приговором для Оболенского. Невидимые путы, связывавшие меня, с тихим звоном лопнули. Теперь я должен был ответить.
Поднявшись, я заставил себя посмотреть ей прямо в глаза.
— Задача такой сложности — это честь для любого мастера. Но создать вещь, которая должна говорить с душой Государя, — это ответственность. Я принимаю ее, Ваше Императорское Величество.
После короткой паузы я добавил, чуть склонив голову:
— И я благодарен за ваше… доверие. Для подобной работы оно необходимо.
Моя запинка не осталась незамеченной. Легкий, едва заметный кивок был ее ответом.
Аудиенция окончилась. Мы медленно пошли обратно ко дворцу. Тишина стала другой — наполненной мыслями. Я ожидал, что мы так и дойдем в молчании, но на полпути она неожиданно спросила:
— Как вы работаете, мастер? Что вам нужно в первую очередь, чтобы приступить? Деньги, материалы?
Она спрашивала не из праздного любопытства, а как управляющий проектом, желающий понять технологический процесс.
— Сначала — идея, Ваше Величество, — ответил я, глядя на ровную линию горизонта, где парк сливался с небом. — Мне нужно понять характер Государя. Не то, каким его видят при дворе, а то, каким он является наедине с собой. Его устремления, его сомнения. Дар должен говорить с ним на одном языке, иначе он останется просто красивой безделушкой.
Она остановилась и посмотрела на меня с еще более глубоким интересом.
— Вы мыслите не как поэт, — констатировала она. — Что ж, я помогу вам. Я велю передать вам некоторые бумаги из личного архива моего сына. Возможно, они подскажут вам верный путь.
У самых дверей салона, прощаясь, она коснулась кончиками пальцев малахитовой чернильницы, стоявшего на столике.
— Надеюсь, в будущем вы создадите для меня еще что-нибудь в этом же стиле.
Я склонился в поклоне. А почему бы и нет?
— Я обязательно постараюсь удивить вас снова, Ваше Императорское Величество.
Впервые за всю нашу встречу она рассмеялась.
— Ах,
