Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов
Меня проводили к той же карете. Пока закладывали лошадей, я увидел, как по садовой аллее от озера к дворцу почти бегом спешат слуги. А затем и сам Оболенский. Его вызвали на «разговор».
Усевшись в карету, я стал ждать, глядя на тяжелую дубовую дверь дворца. Десять минут показались вечностью. Наконец дверь распахнулась. На крыльцо вышел Оболенский.
Никогда я не видел его таким. Лицо было не просто злым — оно стало чужим. Привычная холеная маска исчезла, под ней проступило нечто незнакомое и уродливое. Он не шел — он нес себя, как несут хрупкий сосуд, до краев наполненный кипящей смолой. Молча, не глядя на лакеев, он подошел к карете и сел напротив.
Дверца с глухим стуком захлопнулась, отрезая нас от мира. Он смотрел сквозь меня. Для него я был причиной публичного унижения, его личным врагом.
Передо мной сидел уже не покровитель. Враг? Плохо, очень плохо.
Радовало только, что в Гатчине, у меня появился союзник. Весы качнулись.
Карета тронулась, увозя нас обратно в Петербург.
Глава 16
Октябрь 1807 г.
Каждый скрип рессор и удар копыта по дороге отдавался в ушах. Оболенский, Упорно глядя в окно на проплывающую мимо серую хмарь, видел не деревья и поля, а руины своего тотального контроля надо мной. Время от времени его челюсть дергалась, и на меня падал короткий, пронзительный взгляд, полный такого холодного бешенства, что хотелось пожать плечами. Секунда — и он снова отворачивался, а рука сжимала эфес шпаги до побелевших костяшек.
Я же хранил внешнее спокойствие. А что я мог ему сказать? Любое слово, даже самое невинное, прозвучало бы сейчас издевкой. Князя бесило собственное бессилие, а не мое везение. Привыкший дергать за ниточки, он сам оказался марионеткой в руках женщины, чья воля была законом, а я, его «уникальная игрушка», — фигурой, сломавшей механизм игры. Ни наказать, ни продать — он не мог. И это унижение, очевидно, сжигало его изнутри.
Чтобы отвлечься от этой ситуации, я нырнул в единственное место, куда он не мог за мной последовать, — в лабиринты своей памяти.
Итак, заказ для Государя. Жест поддержки от матери. «Понять душу Государя»… Императрица обещала бумаги, но некоторые идеи можно и набросать. Отгородившись от князя, я мысленно потянул за нужную ниточку в своем сознании, пытаясь выудить все, что знал о человеке по имени Александр I.
Сфинкс. Банально. Он был сложнее: актер на троне, воспитанник республиканца, ставший самодержцем. И над всем этим — несмываемое пятно мартовской ночи 1801 года. Убийство отца. Этот грех, эдакая вечная вина была камертоном, на который отзывалась его душа. Всю жизнь он метался между попыткой искупить содеянное и отчаянной жаждой славы.
Что мог ценить такой человек? В памяти тут же всплыла история, когда-то вычитанная в монографии о драгоценностях Романовых, — о его отце, Павле I. Незадолго до смерти тот заказал для себя шляпу, усыпанную бриллиантами, стоимостью в годовой бюджет небольшой европейской страны. Павел обожал эту безвкусную, кричащую вещь, видел в ней символ абсолютной власти. А молодой Александр, глядя на отца в этом сияющем чудовище, по воспоминаниям современников, испытывал жгучий, невыносимый стыд. Так, правило первое: никаких бриллиантов, никакой показной роскоши. Для него это символ отцовского безумия.
Тогда что? Я заставил память работать на полную мощность. Благо, последние события и сама встреча с императрицей впрыснули достаточно адреналина в кровь. В уме, словно старатель, промывающий тонны песка в поисках золота, я перебирал экспонаты Оружейной палаты, сокровища Эрмитажа, пытаясь нащупать его личный вкус, тайную страсть. И внезапно из глубин сознания выплыл образ.
«Камея Гонзага». Я почти ощущал ее на ладони — прохладную, тяжелую, совершенную. Двойной профиль египетского царя Птолемея II и его жены-сестры Арсинои, вырезанный из трехслойного сардоникса. Мастер играл с цветом камня, как живописец: молочно-белые лица на дымчато-голубом фоне, а под ними — темный, почти шоколадный слой, создающий невероятную глубину.
Эта вещь была трофеем. Одним из сокровищ, которые Наполеон вывез из Италии и подарил своей Жозефине, сделав жемчужиной ее коллекции в Мальмезоне. История ее приобретения — почти анекдот, который шепотом рассказывали друг другу антиквары. Оказавшись в Париже после разгрома Наполеона, молодой русский император устроил за камею настоящую дуэль — на кошельках. Он не торговался, просто назвал сумму, от которой у бывшей императрицы перехватило дыхание. Он выкупал часть истории, демонстративно забирая у побежденного врага то, что тот считал своим.
Главный вопрос — почему? Ради чего были заплачены баснословные деньги? Не просто потому, что Птолемей был царем. Он был воином, расширившим пределы своего царства; меценатом, основавшим великую Александрийскую библиотеку; и, главное, наследником дела Александра Македонского — тезки самого русского императора! В этом камне Александр видел отражение собственных амбиций, свою мечту о просвещенной, могучей империи. Примеряя на себя этот античный профиль, он искал в нем подтверждение собственного величия.
И тут схема в моей голове наконец замкнулась. Вот оно. Второе правило: говорить с императором нужно на языке вечности, а не на языке денег. Власти, истории и наследия. Подарок для него — артефакт. Предмет, который можно поставить в кабинете рядом с бюстом Цезаря и той самой камеей, и он не будет выглядеть чужеродным. Вещь, которая сама станет историей и через двести лет вызовет у моих потомков-антикваров такой же священный трепет.
И третье… Его тайная, почти маниакальная страсть — фалеристика. Наука об орденах и знаках отличия, обо всем, что в металле и эмали воплощает идею служения и доблести. Для большинства придворных это побрякушки, ступеньки в табели о рангах. Для него же — священнодействие. Я живо представил его, склонившегося при свете свечей над листом бумаги, где рука самодержца выводила эскизы орденских звезд, вникая в каждую деталь — в ширину ленты, оттенок эмали, количество лучей. Это инструмент управления армией, способ отделить истинную, политую кровью доблесть от паркетной лести.
Мне кажется эта его одержимость родилась из отвращения. Его отец, Павел, превратил высший рыцарский символ Европы, Мальтийский орден, в придворный маскарад, раздавая кресты направо и налево — фаворитам, интриганам, бездарным чиновникам. Всплыл в памяти и анекдот о том, как Павел пожаловал командорский крест камердинеру за удачно поданную табакерку. Священный символ, за который рыцари веками отдавали жизни, стал игрушкой, модным аксессуаром. Александр, с его обостренным чувством долга и почти болезненным стремлением к порядку, видел в этом профанацию, кощунство.
