Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов

Именно поэтому при мысли о нем перед глазами вставала не корона, а она — звезда ордена Андрея Первозванного. Идеальная, холодная синяя эмаль, на которой горел косой крест. Да, она была усыпана лучшими бриллиантами, однако для Александра это была не демонстрация богатства. Бриллианты здесь служили краской, светом. Они символизировали неземное сияние, божественную благодать, осеняющую того, кто служит Империи верой и правдой. Не драгоценность, а высший знак служения, материальное воплощение идеи. И в этом вся суть. Вот оно, третье правило: материал должен служить идее, а не доминировать над ней.

Я открыл глаза. Карета уже громыхала по улицам Петербурга. В голове сложилась ясная картина. Подарок должен быть государственным по своей сути. Нечто, связанное с армией, со славой России, с его ролью вождя, ведущего страну к победе. Это будет признание его миссии.

Настольная печать с новой имперской символикой? Эфес для парадной шпаги, где в металле и камне застынут аллегории стойкости и грядущих побед? Да, думать нужно в этом направлении. Мария Федоровна, как я теперь понимал, вручила мне невыполнимую задачу: создать вещь, которая станет мостом между любящей матерью и ее сыном-императором, терзаемым призраками прошлого. Эдакую вещь, которая поддержит, не унижая, и покажет ее любовь, не поучая.

Да уж, задачка для дипломата, психолога и исповедника в одном лице. А я всего лишь ювелир.

Качнувшись, карета съехала с булыжной мостовой во двор особняка. Шуршание колес по гравию стало финальным аккордом нашей молчаливой поездки. Не дожидаясь, пока застывший в поклоне лакей подбежит к дверце, Оболенский сам резко распахнул ее и с такой стремительностью выскочил, что слуга едва успел отскочить. Не оглядываясь, князь двинулся через двор к флигелю, к моей мастерской. Его напряженная спина и каждый шаг по хрустящему гравию был чеканным, как на плацу. Я вышел следом. Десять шагов, разделявшие нас, казались дистанцией перед дуэлью.

Он вошел в мастерскую первым, распахнув дверь так, что она ударилась о стену. Вот же псих, однако. Нужно лучше себя держать в руках. А еще князь.

Я — за ним, прикрыв за собой тяжелую створку. Князь вторгся в мое святилище, в мир, где пахло маслом и угольной пылью. Я ожидал чего угодно: крика, упреков, может, даже взмаха шпаги. Однако он остановился посреди комнаты, вдохнул знакомый ему теперь воздух и медленно, очень медленно выдохнул. Напряжение сошло с его плеч, расслабилась жесткая линия челюсти. Буря в глазах улеглась. Подойдя к моему полировальному станку, он провел пальцем в перчатке по войлочному кругу, посмотрел на оставшийся серый след и с брезгливой элегантностью вытер палец о штаны. Актер вернулся на сцену. Этот раунд будет опаснее, чем вспышка гнева.

— Ну что, Григорий, — бархат вернулся в его голос. — Поздравляю. Ты произвел фурор. В Гатчине только о тебе и говорят.

Он не сказал «твоя работа». Он сказал «ты». Персонализировал проблему. Тонкое напоминание о том, кто был источником его унижения.

— Ее Величество была так любезна, — продолжил он, делая особое ударение на последнем слове, — что указала мне на мое «упущение». Она совершенно справедливо полагает, что мастер такого уровня не должен ютиться в бывшей кладовой, среди моих старых сапог и ветоши.

Его жест, обводящий мастерскую, сочился таким снисходительным великодушием, что я едва удержался от улыбки. Блестяще. Он брал прямой приказ, унизительную для него повинность, и преподносил мне как дар, свою собственную великодушную идею.

— Посему, — он сделал паузу, наслаждаясь моментом, — мне было предложено, скажем так, подыскать для тебя мастерскую. Просторную. В приличном месте. С отдельным входом и всем, что полагается. — Взгляд в упор, глаза чуть сощурились. — У тебя есть какие-либо пожелания на этот счет?

В голове уже на полной скорости шел анализ: отсекалась словесная шелуха, вскрывалась суть. Великодушие? Нет, приказ самой императрицы, который Оболенский вынужден выполнять. Вся его партия лежала передо мной как на ладони. Он превратит этот поиск в бесконечную комедию: будет водить меня по сырым подвалам на Песках, по тесным чердакам на Коломне, по продуваемым всеми ветрами сараям где-то за Охтой. А потом с сокрушенным видом доложит в Гатчину: «Ах, Ваше Величество, я сделал все, что мог, но ничего достойного не нашлось! А ваш протеже, к тому же, оказался так неблагодарно привередлив…». Он попытается утопить поручение в бюрократии, саботировать его, выставив в итоге виноватым меня. Желание вернуть контроль — вот его первый ход в новой партии.

Он хотел, чтобы я сыграл в его игру: попросил приличный угол на Гороховой, а он бы с удовольствием отказал. Но у меня были свои правила. Я подошел к окну, из которого виднелся серый каменный колодец двора, и, словно размышляя вслух, произнес:

— Пожелания есть, ваше сиятельство. — Повернувшись к нему, я сохранил на лице выражение полной невинности. — Гулял тут на днях по городу, осматривался. На углу Невского и Большой Морской стоит двухэтажное здание в строительных лесах. Пустое, заколоченное. Кажется, в народе его называют «сарай купца Елисеева».

Оболенский, собиравшийся сесть в кресло, застыл на полпути. Его рука на резной спинке дрогнула. Медленно выпрямившись, он посмотрел на меня с неподдельным изумлением, он на миг даже забыл о роли щедрого мецената. А затем его прорвало. Он расхохотался.

— «Сарай Елисеева»⁈ — переспросил он, давясь смехом. — Ты в своем уме, Григорий? Да этот «сарай» стоит столько, что можно гвардейский полк обмундировать и еще на походную казну останется! Елисеев, дурак, вложил в него все состояние, а теперь кусает локти и не может продать, потому что никто в здравом уме не купит эту махину! Ты просишь себе личный дворец!

Он выпрямился. Идеальный выход! В его голове уже разворачивалась триумфальная сцена в Гатчине, репетировался доклад: тихий кабинет императрицы, он входит с маской сокрушения и почтительной скорби. Склоняется в поклоне, вздыхает. «Ах, Ваше Величество, я разбит… сделал все, что мог, но ваш гений… увы, душа его оказалась не готова к столь высокому покровительству. Он потребовал себе дворец на Невском! Я пытался вразумить его, говорил о скромности, но он и слушать не хочет! Я, право, не знаю, что и делать с его непомерными аппетитами!»

В ее глазах я превращусь в неблагодарного, алчного безумца, выскочку, чья голова закружилась от первого успеха. Ценительница порядка и умеренности, она не станет потакать таким капризам. Вздохнет, разочарованно подожмет губы и скажет ту самую фразу, ради которой и затевался