Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов
А ведь я еще не касался вопросов материалов для ювелирного дела. Я непроизвольно схватился за голову.
Тишину нарушил властный стук от парадной двери. Так стучат те, для кого любая дверь является временным препятствием. Прошка вскочил как ошпаренный. Гвардейцы переглянулись, их руки привычно легли на эфесы.
— Кого там еще несет в такую пору? — проворчал Федот, тяжело топая к лестнице.
Я замер, прислушиваясь. Через минуту на лестнице послышались быстрые шаги, и в дверном проеме появился Федот с лицом, выражавшим крайнюю степень замешательства.
— Барин… Там от Ее Величества. Карета.
Дождался все же. Она не забыла.
— Проводи сюда, — приказал я, торопливо вставая и пытаясь придать себе вид, достойный императорского посланника.
Гость казался пришельцем из иного, упорядоченного мира. Сухопарый господин в безупречном черном фраке, с лицом, на котором не отражалось ровным счетом ничего. Его быстрый взгляд скользнул по убогой обстановке: по огаркам свечей, по моим измазанным углем пальцам. Взгляд оценщика. За ним бесшумно следовал лакей в ливрее, державший в руках окованный железом ларец.
— Мастер Григорий, полагаю? — голос его был под стать внешности: безжизненный.
— К вашим услугам, — я слегка поклонился.
— Мое имя Лопухин. Я статс-секретарь Ее Императорского Величества. Прибыл по ее поручению.
Он кивнул лакею. Тот подошел, поставил ларец на единственный свободный угол стола и тут же испарился, словно его и не было.
— Ее Величество осведомлена о ваших трудах по обустройству мастерской, — продолжил Лопухин. — Она также понимает, что столь благое начинание требует немалых средств, коими вы, по некоторым сведениям, стеснены.
Он говорил так, будто зачитывал меморандум. Нужно научить это тело держать себя в руках, так как мне кажется на щеках пролезла краснота.
Стеснен. Какое деликатное слово для описания моей ситуации. Она знала и следила.
— Ввиду этого, — Лопухин подошел и с тихим щелчком открыл ларец. На темном бархате внутри лежали два предмета: пухлый, туго набитый кошель и большой пакет из плотной бумаги, скрепленный несколькими сургучными печатями. — Ее Императорское Величество шлет вам сие в знак своего расположения и в благодарность за службу. Этот кошель, — он извлек его и с глухим стуком положил на стол, — является авансом. Ее Величество надеется, что он позволит вам завершить начатое, не отвлекаясь на мысли о суетном.
Затем он взял пакет.
— А здесь, — его голос стал чуть тише, — бумаги, обещанные вам в Гатчине. Они должны помочь вам лучше уразуметь суть будущего заказа.
Протянув руку, я взял тяжелый, плотный пакет. Сургучные печати с личным вензелем императрицы словно обжигали пальцы. Мой взгляд метался от кошеля, решавшего все мои текущие проблемы, к этому пакету.
Исполнив поручение, Лопухин сдержанно поклонился и направился к выходу, оставив меня наедине с ларцом. Его миссия была завершена. Почти.
Статс-секретарь уже скрылся в темном проеме лестницы, но напоследок он обронил фразу.
— … за сохранность этих бумаг вы отвечаете головой.
Он констатировал факт, как констатируют время восхода солнца или глубину Невы. Скрипнула входная дверь, отрезая нас от ночного города. Передо мной две моих судьбы.
Одна — в тяжелом кожаном кошеле. Развязав его, я высыпал на доски золото, и оно покатилось с глухим музыкальным звоном. Новые, нетронутые червонцы. Каждый —цена завершения моей стройки и спокойного сна на ближайшие месяцы. Спасение.
Рядом лежал пакет. Моя вторая судьба. Отложив монеты, я снова взял его в руки. Дорогая, плотная бумага, пять алых сургучных печатей. Палец сам скользнул по четкому оттиску императорского вензеля. Эдакое предупреждение о том, что я собираюсь ступить на землю, с которой нет возврата.
Прошка сидел не шевелясь и смотрел на меня огромными, испуганными глазами. Даже Федот и Гаврила, переступили с ноги на ногу — на смену их скучающему равнодушию пришло любопытство.
— Прохор, — сказал я. — Возьми одну монету. Сбегай в трактир, принеси горячих пирогов и сбитня. На всех. Сегодня… — я запнулся, — есть повод.
Мальчишка метнулся к столу, с опаской взял золотой, словно тот был раскаленным, и его лицо озарилось восторгом.
— А вы, господа, — я повернулся к гвардейцам, — составьте ему компанию. Проследите, чтобы мальчишку не обидели по дороге. Ночь темная.
Федот нахмурился, собираясь возразить про приказ князя, но я его опередил.
— Я никуда не денусь. А ужинать в одиночестве не намерен.
Он посмотрел на Гаврилу, тот едва заметно пожал плечами. Простое человеческое желание согреться и поесть горячего пересилило. Они молча вышли вслед за Прошкой.
Мне нужно было остаться одному. Хотя бы на полчаса.
Едва их шаги затихли на лестнице, я взяв тонкий нож для правки перьев, осторожно, один за другим, срезал сургучные печати и развернул плотную обертку.
Внутри оказалась пачка писем, перевязанных простой шелковой лентой василькового цвета. Лента беззвучно соскользнула под моими пальцами. Верхний лист — тонкая, почти прозрачная бумага с едва заметным голубым отливом и убористым, уверенным женским почерком.
Первая же строка развернутого письма заставила меня открыть рот.
«Мой дорогой сын, мой Александр…»
Всё. Мир сузился до этих нескольких слов. Я осторожно сел на стул, не сводя взгляда с этих букв. Передо мной были не «документы для лучшего понимания заказа». Передо мной была личная, сокровенная переписка. Диалог матери с сыном, императрицы с императором. Мне в руки дали ключ к душам, страхам, надеждам и конфликтам двух самых могущественных людей этой огромной страны.
Глава 20
Подрагивая в желтом пламени оплывшего огарка, тени поглаживали письма. Я перебрал их, не вчитываясь, просматривая по диагонали. По сути, я читал не слова — я вслушивался в тишину между ними. В этом безмолвном поединке Мария Федоровна писала о долге и милосердии, а он отвечал о славе и силе. Два крыла одного орла, тянущие в разные стороны и грозящие разорвать империю надвое. Именно в этом трагическом разломе, в глухом непонимании двух самых
