Зловещие маски Корсакова - Игорь Евдокимов
– Да, выходит, что так, – подтвердил Владимир.
– И ты что же, в это веришь? В народные байки?
– А ты не путай причину и следствие, – назидательно поднял палец Корсаков. – Люди всегда используют знакомые понятия для того, чтобы объяснить нечто неизвестное. Часто – с помощью поверий, которые достались им от бабушек и дедушек. На столь раннем этапе, когда у нас нет толковых зацепок, эти поверья дают нам наводки. Сам сказал, что лесник говорил про черта. И местные озера боятся. Про дев невиданной красы у берегов никто не упоминал, да и на дворе не май. Рыбаки при этом пропадают. Что нам это говорит? Что ищем мы скорее тварь. Вероятнее всего – не антропоморфную. Обитающую под водой или где-то рядом с берегом. Со своим охотничьим циклом и угодьями. Их центром является озеро, но деревенские тоже этого неведомого зла опасаются. Стало быть, ареал обитания может быть шире. Ты вот меня корил за высокомерие, а сам отметаешь вполне себе важные улики. Байками их называешь. Поосторожнее надо быть.
Он дружески хлопнул Постольского по голове пустым чертежным тубусом, который поднял с кресла, и уселся рядом, осматривая раскинувшееся перед ними море документов на столе.
– То есть все так просто? – недоверчиво переспросил Павел.
– Нет, конечно, – с сожалением признал Корсаков. – Но, как говорится, сказка – ложь, да в ней намек. Если хочешь преуспеть в своей службе или хотя бы остаться в живых (а в нашем деле это иногда одно и то же), то всегда обращай внимание на две вещи: закономерности и аномалии. Все сводится к этому. В каких обстоятельствах повторяется явление? Почему оно прекращается? Или, наоборот, что изменилось, чтобы явление начало происходить, хотя раньше ничего подобного не было?
– И что же такого изменилось, что в Глубоком озере завелся водяной? – невинно спросил Постольский.
– Да вот почуял приближение жандармского поручика с дурацкими вопросами, – ответил Корсаков, всем видом показывая, что по части язвительности Павлу до него еще расти и расти. – Говорю же, это только начальная гипотеза. Которая, увы, не объясняет странные цветы и сияние по ночам. Но, как говорится, il faut bien commencer par quelque chose, non?[9] Это одна ниточка. Давай надеяться, что здесь мы найдем следующую.
Они принялись за дело, условившись раскладывать просмотренные документы в четыре стопки: личные, инженерные, финансовые и, наконец, те, что могли иметь отношение к их расследованию. Сортировали бумаги также по датам, от самых ранних. Первое время работа шла тяжело и практически не приносила результатов. Вторая и третья стопки росли быстро, первая – медленно, для четвертой не находилось ничего. Однако вскоре Корсаков, в соответствии с данным Постольскому советом, обратил внимание на одну закономерность.
– Скажи-ка, Павел, – повернулся он к поручику. – Мне одному кажется, что у Коростылева начал меняться почерк?
– Ты тоже это заметил? – спросил его Постольский.
Действительно, разложенные в хронологическом порядке бумаги являли взору несомненную деградацию почерка Николая Александровича. Те, что были написаны больше месяца назад, выглядели безупречно: плавные четкие линии, ровные, без единой помарки. Однако недавние документы на их фоне смотрелись неряшливо – стали появляться кляксы, буквы прыгали вверх-вниз, слова становились менее разборчивыми, а строчки напоминали волны на бурном море. Корсакову почерк говорил о рассеянном внимании и дрожащих руках Коростылева.
– Период согласуется с показаниями Натальи и слуг, – закончил Владимир, поделившись с приятелем наблюдениями. – Опять же, пока ничего конкретного, но, сдается мне, мы на верном пути. Продолжим.
Вскоре Корсакову улыбнулась удача. Общими усилиями стол удалось по большей части расчистить, и под очередной кипой перебранных документов нашлась записная книжка в кожаном переплете. Владимир перелистнул ее, пробегая взглядом даты. Коростылев начал заметки в январе, а обрывались записи несколько недель назад. Предположительно, перед отъездом в Нижний Новгород, а значит – до сияющего озера и корсаковской телеграммы. При этом то же огрубление почерка, замеченное в документах, наблюдалось и здесь.
И содержание некоторых записей показалось Корсакову пугающе знакомым.
«Я вновь услышал его голос. Как в детстве. Не ушами, конечно. Он говорил со мной неслышно. Словно его мысли были моими, а мои – его. Когда-то это наполняло меня радостью. Сейчас – пугает. Я схожу с ума?»
Все вставало на свои места. Так вот почему полковник хотел свести Владимира с Коростылевым! Николай тоже слышал чужой голос в своей голове. Какова вероятность, что речь шла просто о совпадении? Корсаков принялся жадно листать страницы записной книжки в поисках новых упоминаний о голосе. Долго ждать не пришлось.
«Я говорил с ним. Вернее, пытался. Мне начинает казаться, что человеческий язык стал ему чужд. Господи, неужели однажды он станет чужд и мне?! Я должен с кем-то поговорить. Наташа чудесная, но она не поймет, только напугается. Матфей?»
Имя деревенского священника всплыло в третий раз за два дня. Что же это за отец Матфей такой, который не мешает пастве практиковать языческие ритуалы, а Коростылев готов обсуждать с ним свои страхи? Корсаков сделал себе мысленную пометку обязательно побеседовать с батюшкой и вернулся к записной книжке.
«Цветы! Чертовы цветы! Они появились! Как предсказывал Матфей! Наташа принесла их домой! Глупая! Неужели она не знает… Не знает, я же не говорил ей. Еще и накричал. Я ее пугаю. Как так?! Что мне делать?!»
«Он опасен. Он хочет занять мое место. Он должен замолчать».
«Работал всю ночь. Сюрприз. Ха-ха. Ему понравится».
«Уехать отсюда. Срочно. Больше не могу».
На этой фразе заметки Коростылева обрывались. Очевидно, он уехал в Нижний Новгород. Причем, несмотря на сумбур записей, находился он в относительном здравии духа, раз смог надзирать за испытаниями своих изобретений. С другой стороны… Корсаков тоже производил на окружающих впечатление здравого человека, что не мешало ему бороться с собственным внутренним голосом. По крайней мере, Владимир надеялся, что его терзания не заметны окружающим.
– Полистай-ка, – попросил он Постольского и передал ему записную книжку. Павел принял ее осторожно и стал бережно перелистывать страницы, вчитываясь в каждую строчку. Корсаков нетерпеливо катал меж пальцев монету, следя за тем, как меняется выражение лица его приятеля. Когда тот наконец оторвал взгляд от записной книжки, Владимир спросил: – Что скажешь?
– Боюсь, его записи ничего не проясняют, только еще больше запутывают, – ответил Павел. – Чей голос ему чудился?
– Явно не германского шпиона, – усмехнулся Корсаков. – И вопрос: чудился ли? А ты что думаешь насчет его
