И было это так - Лена Буркова
Задевая одеждой щетинистый чертополох, хищный репейник, цепкий подмаренник, мы наконец добираемся (та-да-да-дааам!) до вершины горы и попадаем в родной и милый моему глазу смешанный лес. Нагретая за день почва остро пахнет корой, увядающей зеленью и прелыми листьями – запахи эти не найти ни в одном городе мира. На секунду мне мерещится, что я чую аромат натопленной бани, аромат из далекого детства, где были прогулки за сладкой земляникой, где были сборы целебного зверобоя, врачующего иван-чая, березовых веников, где природа и человек были едины и неразлучны, общались на языке ветра, взволнованного и игривого, позабытого за годы существования в трескучих мегаполисах.
– Сойдем с проторенной дорожки, – произносит Бог, бережно снимая меня со спины и бойким козликом спрыгивая вниз, на плоский выступ.
Я разминаю ноги и руки, зачитываю вслух предостережение на ржавой табличке: «Осторожно, возможен обвал!» – и на всякий случай уточняю:
– Слышишь?
– Слышу.
– И?
– Если ты споткнешься и начнешь падать, я тебя поймаю, – успокаивает Бог. – Один раз уже поймал, правда?
Правда. Поймал. Колени мои дрожат, сердце стучит в затылке, поглощая разреженный воздух, но я послушно спускаюсь за Богом, опираясь на крепкую и надежную ладонь. Я иду вдоль обрыва по следам проводника своего, стараясь не заглядывать за край и не оступиться. Закатный отблеск освещает наш путь, выделяет ровный участок, окаймленный густой растительностью.
– Смотри, – достигнув намеченной точки, показывает Бог. – Видишь? Ромашки. Не сорванные и не растоптанные туристами.
Я сажусь на корточки (шелковистая трава бережно оглаживает оголившиеся щиколотки), притрагиваюсь пальцами к мягкой земле и действительно вижу россыпь обычных – и потому бесконечно красивых – ромашек, не вырванных бездумно и не умерщвленных безжалостно моим высокомерным биологическим видом.
Желание разрыдаться настигает меня стремительно, колючими терновыми ветвями сдавливает пересохшее горло. Минуту назад на душе было ясно и солнечно, а теперь тучи, дождь, шквалистый ветер дуют в спину, наваливаются на плечи, нагнетают: «Кто ты и что ты? Свободолюбивое существо или узник своих же необузданных тревог? И что ты собираешься делать дальше? Примешься ли торжествовать победу силы над состраданием, слепо поддавшись сумасшедшему течению в порыве прослыть своей? Останешься верной в стремлении быть справедливой в несправедливом мире, приобретешь репутацию наивной дуры и превратишься в объект для насмешек со стороны тех, кто считает себя в разы смышленее? Или вновь изолируешься от всех и вся – и все равно не добьешься ожидаемой тишины в голове, но на сей раз окончательно и бесповоротно переступишь линию невозврата?» Насущные и болезненные вопросы сжимают ребра, обжигают огнем, опоясывают, защемляют – ох, как тесно, ох, как трудно дышать, ох и ох, как больно сцеплены кулаки и зубы. Три секунды. Мне бы три секунды на то, чтобы принять мысль, что инфаркт (или инсульт, или рак, или туберкулез, или что там пишут в пугающих интернетах) все-таки одолел тело. А потом я вспомню, что это состояние, этот звериный ужас, эта темная дверь, распахивающаяся в груди несколько раз в сутки, для меня не в новинку. А потом я неминуемо успокоюсь. Ибо все, что не убивает меня, делает меня худее, хилее, нестабильнее, но намного гуманнее к тем, кто тоже истязает себя паническими атаками. Аминь.
– Не мучай себя, – тихо выговаривает Бог, устраиваясь подле. – Не сдерживайся. Плачь. Ты спрашиваешь: кто ты? Ты родилась человеком – им и оставайся. Стены начнут ходить ходуном, с потолка полетит крошка, ангелы сойдут с небес и примутся хором воспевать свое прибытие – все неважно. Ты родилась человеком – им и оставайся. Ты спрашиваешь, что делать дальше? Жить. Просто жить. И видеть в этом дар. Поверь, нет никакой сверхидеи. Смысл в том, чтобы искать свет и нести свет, не приумножать тоску свою и тоску чужую, испытать и испробовать все то, что положено испытать и испробовать достойному существу. Стоит попытаться, как думаешь? Твой ответ накануне был исчерпывающим и категоричным, но ошибочным донельзя. Да, тебе почудилось на мгновение, что перед тобой глухая стена, которую не обойти, не перелезть, не проломить. Но это не так. У тебя впереди миллионы дорог и миллиарды развилок. Выбирай самые живописные. Не убегай от тех, кто встретится на пути, – что за дурная и разрушительная привычка?
– А если они разочаруют?
– А если они не разочаруют? Покинь свой непроницаемый пузырь. Прояви дружелюбие. Дай людям шанс. Дай себе шанс. И я тебе обещаю: ты не пожалеешь.
– Мы вернемся к морю? – плачу я с надрывом, размазывая сырость по бледным щекам и давясь, как затхлой болотной водой, тяжелым воздухом.
Бог плюхается рядышком, прижимает меня к груди (я юлой заваливаюсь набок, утыкаясь лбом в каменную ключицу) и произносит с улыбкой в голосе:
– Обязательно.
Глава одиннадцатая,
где мне наконец пригодились уроки вождения, полученные в автошколе
– Бог? – красноглазая, зареванная, отекшая, я плавно отпускаю расхлябанную педаль сцепления, аккуратно нажимаю на газ и всматриваюсь в загадочные стрелочки-палочки-циферки, расположенные на пыльной и допотопной приборной панели.
Мотор прокуренной серебряной «Волги», истлевающей под старым каштаном старого города, кряхтит, пыхтит, кашляет от натуги, как пожилой и мучающийся метеоризмом мопс, однако худо-бедно оживает и заставляет машину тронуться с места после многих месяцев простаивания. – Для справки: за рулем мне не приходилось сидеть лет семь…
– Ты справишься!
– За механикой – лет двести…
– Я в тебя верю!
– Бооог?
– М?
– Главный вопрос сегодняшней вечеринки: а хозяину угнанной тачки ты тоже сына блудного домой вернешь?
Глава двенадцатая,
где день приходит к своему завершению, а конец знаменует лучшее начало
– Приехали, – с облегчением вздыхаю я, кривенько паркуя машину на пустой стоянке закрытого сельского магазинчика. – И даже не заглохли, даже колесо не пробили, даже бампер не оторвали.
– С Божьей помощью, – подмигивает Бог. – Чуешь?
– Чую.
– Пахнет сумерками.
– Морем пахнет.
Мы выбираемся в
